Сцены из жизни богемы

Но вот Марсель, Шонар и Родольф собрались на совершенно секретное совещание и постановили, что каждый из них сделает все возможное, чтобы удовлетворить законное кокетство своей подруги.

– Милые девушки! Их красит любой пустяк, но этот пустяк все же надо добыть,– сказал Родольф.– Последнее время искусство и литература в моде, и мы зарабатываем, пожалуй, не хуже рассыльных.

– В самом деле, мне не приходится жаловаться, – перебил его Марсель, – искусства у нас процветают, можно подумать, что живешь при Льве Десятом.

– То-то Мюзетта говорит, что ты уже целую неделю уходишь спозаранку и поздно возвращаешься. У тебя действительно появилась работа? – спросил Родольф.

– Блестящее дело, дорогой мой! Мне его устроил Медичи. Я работаю в казарме «Аве Мария», восемнадцать гренадеров заказали мне свои портреты по шести франков с носа, причем я даю гарантию сходства на полгода – как при починке часов. Надеюсь понемногу залучить весь полк. Я и сам собираюсь принарядить Мюзетту, как только Медичи рассчитается со мной,– договор у меня, конечно, с ним, а не с солдатами.

– А у меня, как это ни странно, наклевываются целых двести франков,– небрежно проронил Шонар.

– Черт возьми! Тащи же их скорее! – воскликнул Родольф.

– Я рассчитываю, что дня через два-три они сами ко мне прибегут,– продолжал Шонар.– Так и знайте, как только их получу, дам волю своим страстишкам. Особенно въелись мне в печенку нанковая пара и охотничий рожок, которые я видел у старьевщика, тут по соседству. Хочу их себе преподнести.

– А откуда у тебя такой внушительный капитал? – в один голос спросили Марсель и Родольф.

– Слушайте, господа,– важно сказал Шонар, усаживаясь между приятелями.– Зачем закрывать на это глаза,– ведь прежде чем мы станем академиками и налогоплательщиками, нам предстоит съесть еще немало черного хлеба, а этот хлеб насущный дается нелегко. К тому же мы не одни: небо наделило нас чувствительным сердцем, каждый из нас избрал себе подругу и предложил ей разделить с ним судьбу.

– Злодейку,– вставил Марсель.

– А если нет ни гроша за душой,– продолжал Шонар, – то даже при строжайшей экономии трудно что-нибудь отложить, особенно когда у тебя желудок куда вместительнее кармана.

– К чему ты клонишь?– Родольф.

– Вот к чему. В нашем положении глупо ломаться, когда подвертывается случай приставить какую-нибудь цифру к нулю, обозначающему наш доход,– даже если работа совсем для нас неподходящая.

– Позволь, кто же из нас ломается, кого ты имеешь в виду? – спросил Марсель.– Пусть я буду со временем великим художником,– но ведь согласился же я посвятить свою кисть изображению французских воинов, хотя они расплачиваются за это карманными деньгами. Кажется, никто не может сказать, что я боюсь спуститься с вершин своей будущей славы.

– А я? – подхватил Родольф.– Разве ты не знаешь, что я уже две недели сочиняю медико-хирурго-зубопротезную дидактическую поэму для известного зубного врача, который оплачивает мое вдохновение из расчета пятнадцать су за дюжину александрийских стихов, то есть чуть дороже дюжины устриц? Однако я вовсе не считаю это зазорным, чем сидеть сложа руки, пусть моя муза сочиняет романс хотя бы о парижских кучерах. Когда владеешь лирой, то надо, черт побери, ею пользоваться… Вдобавок, Мими жаждет туфель.

– В таком случае, вы не осудите меня, когда узнаете, на какой Пактол я возлагаю надежды,– продолжал Шонар.

И он рассказал историю своих двухсот франков.

Недели две назад он зашел к знакомому музыкальному издателю, который уже давно обещал подыскать ему у своих клиентов какую-нибудь работу, будь то Урок музыки или настройка рояля.

– Вот кстати пришли! – воскликнул издатель, увидав его.– Сегодня меня как раз просили рекомендовать пианиста. Для англичанина. Вероятно, он прилично вам заплатит… А вы в самом деле хорошо играете?

Шонар решил, что если он проявит скромность, то лишь уронит себя в глазах издателя. Скромный музыкант, в особенности пианист,– явление вообще весьма редкое. Поэтому Шонар самоуверенно заявил:

– Я пианист первоклассный. Будь у меня больные легкие, длинная шевелюра и черный фрак, я блистал бы как солнце, а вы, вместо того чтобы требовать с меня за гравировку моей партитуры «Смерть девушки» восемьсот франков, сами поднесли бы мне на серебряном подносе за нее три тысячи да еще на коленях умоляли бы их принять. Право же,– добавил он,– мои десять пальцев уже десять лет отбывают каторжные работы на пяти октавах, поэтому я в совершенстве владею и белыми и черными костяшками.