Сципион Африканский

На другой день в лагерь Публия стремительно въехал отряд конницы. Впереди скакал Масинисса, некогда жалкий изгнанник, ныне же царь всей Ливии. Публий встретил Масиниссу с обычной приветливостью. Нумидиец без конца рассказывал о своих увлекательных подвигах, Публий поздравлял его и восхищался им. Масинисса привел 6 тысяч конницы и 4 тысячи пехотинцев. С этим войском Публий отошел к Нарагарре и оттуда послал к Ганнибалу сказать, что готов с ним увидеться (Polyb., XV, 5, 12–14). Для свидания была выбрана ровная, открытая долина. На середину ее вышли оба полководца, роковые для своих народов, по выражению Ливия, вышли одни, оставив своих воинов. Долго они молчали, с изумлением и любопытством глядя друг на друга. Первым заговорил Ганнибал. Он говорил со своим молодым соперником мягко, почти отеческим тоном, восхищаясь его успехами и с грустью вспоминая о своей померкшей славе. Он просил его не испытывать судьбу и заключить мир.

— Только я очень боюсь, Публий, что ты не послушаешь моих советов, хотя они так убедительны. Ибо ты еще так молод, а все твои начинания в Иберии и Ливии всегда имели желанный конец, и ты до сих пор не испытал на себе превратности судьбы. Но вот тебе один замечательный пример человеческой судьбы, взятый не из далекого прошлого, но из нашего времени. Тот самый Ганнибал, который после битвы при Каннах был обладателем почти всей Италии, вскоре затем подошел к самому Риму, в сорока стадиях от города разбил свой лагерь и уже обдумывал, что делать с вами и вашей землей. И вот теперь я в Ливии прихожу к тебе, римлянину, для переговоров о жизни моей и карфагенян.

И Ганнибал заклинал Сципиона помнить об этом, не давать новой битвы и немедля заключить мир. Риму он уступал Испанию, Сицилию и острова. Такой мир, по словам Ганнибала, должен был покрыть Публия неувядаемой славой.

Сципион отвечал вождю пунийцев, как всегда, вежливо, но более холодно. Он сказал, что принял бы условия Ганнибала, если бы он явился с ними к нему в Сицилию. Но Ганнибал опоздал. Карфагеняне успели запятнать себя клятвопреступлением. «Что остается теперь делать? Поставь себя на мое место и отвечай. Не изъять ли из договора наиболее тяжелые для вас условия? Для того разве, чтобы карфагеняне получили награду за свое преступление и взяли себе за правило награждать своих благодетелей вероломством». В заключение он объявил, что его условие — безоговорочная сдача карфагенян (Polyb., XV, 6, 8; ср.: Liv., XXX, 30–31).

Несомненно, Ганнибал, всегда умевший понять характер противника и самым блистательным образом воспользоваться его слабостями, обративший в свою пользу дерзкую запальчивость Гая Фламиния и глупое тщеславие Варрона, и теперь хотел воспользоваться тем же приемом. Он много должен был слышать о своем молодом противнике и совсем недавно был свидетелем его поступка с лазутчиками. Он знал, что римлянин горд и великодушен. И он постарался разжалобить его и ослепить невиданным зрелищем: у ног его сам грозный Ганнибал. Но он ошибся. Вероятно, Ганнибал принял бы теперь любые условия. Но Карфаген никогда не пошел бы на это. Оставалось принять вызов.

ЗАМА (202 г. до н. э.)

Теперь должно было совершиться то, о чем семнадцать лет мечтал Ганнибал. Судьба войны должна была решиться в одной битве. Но совсем иначе, чем он предполагал.

Карфагеняне, видимо, уповали на победу. Зато римлян в городе охватил смертельный страх. Имя грозного Баркида доныне наводило на них ужас. Старый Фабий пророчил, «что как раз теперь государство стремительно летит навстречу опасности. Ведь в Африке, под стенами Карфагена, Ганнибал будет сражаться еще ожесточеннее, и Сципиону предстоит встреча с воинами, на руках у которых еще не высохла кровь многочисленных полководцев — диктаторов и консулов. Город снова пришел в смятение и, хотя война была перенесена в Африку, поверил, что беда подступила к Риму ближе прежнего» (Plut. Fab., 26).

Каковы были чувства самого Ганнибала, мы не знаем. Но Публий Корнелий воротился в римский лагерь таким счастливым и веселым, словно уже одержал победу, а не готовился к страшной битве. Он был горд и ясен (Liv., XXX, 32). Что-то торжественное и спокойное чувствовалось в нем. Он говорил друзьям о величии предстоящего. До наступления завтрашней ночи, сказал он, мы будем знать, Рим или Карфаген будет диктовать законы народам (ibid.).

Взошедшее солнце озарило обе армии. «Никогда еще не было столь испытанных в бою войск, столь счастливых и искусных в военном деле полководцев, никогда еще не сулила судьба борющимся столь ценных наград. Победителю предстояло получить власть… над всеми дотоле известными нам странами мира, — говорит Полибий. — Неужели кто-нибудь может остаться безучастным к повести об этом событии?» (Polyb., XV, 9, 3–5).