Студент

Школу я закончил с медалью, в немалой степени благодаря хорошей памяти, которая, слава Богу, осталась или была оставлена мне провид`ением, когда я перестал воспринимать мир так, как воспринимал его до болезни, случившейся в 14 лет. Теперь я не вижу всё так ярко и образно как раньше, когда ощущал себя неотъемлемой частичкой всего, что находилось и жило вокруг меня. Теперь эта гармония осталась только в сознании, и все живет и существует рядом со мной, но не во мне. Я не могу больше двигать предметы силой энергии, которая была заложена в меня, и я не могу ввести себя в то состояние, когда сознание начинает работать в особом режиме восприятия. Я потерял дар телепатии и гипноза, как и предвидения, и сны мне снятся обычные. Но я еще не потерял способность снять головную боль и ускорить заживление небольших ран, и мне кажется, что во мне неуловимо происходят какая-то трансформация, я меняюсь и все больше утверждаюсь в мысли, что все способности, которыми я обладал раньше, вернутся.

Об этом говорил и Вольф Григорьевич Мессинг, с которым мы с отцом познакомились на одном из его сеансов психологических опытов и который опекал меня. В ответ на письмо моего отца, пытаясь объяснить положение дел, Вольф Григорьевич писал тогда:

«Уважаемый Юрий Тимофеевич!

Письмо Ваше меня огорчило, но не удивило. Мозг — это очень тонкий и сложный механизм. Когда мы говорим о безграничных возможностях человеческой психики, мы говорим о таинственной загадке человеческого мозга. Мы не знаем, как формируются феноменальные способности, но, как видно, достаточно незначительного внешнего фактора, чтобы потерять их. В мире известно много случаев, когда этот дар бесследно исчезал даже без видимых влияний извне…

Но я думаю, вполне вероятно, что способности, которыми обладал Володя, не пропали. Они могут вернуться так же внезапно, как и исчезли. Ведь у него остались знакомые ощущения, которые он переживал в том своем состоянии. И если по каким-то причинам дар, данный ему природой, покинул его, этот дар можно попробовать вернуть, воздействуя на мозг уже знакомыми методами, т. е. попытаться снова «разбудить» уснувшие мозговые клетки…»

К Вольфу Григорьевичу мы ездили. Он показывал меня ученым: профессору Вольштейну, радиофизику Кобзеву и физику Френкелю.

«Форсировать события не стоит, но при определенном стечении обстоятельств способности могут вернуться», — заключил тогда Вольштейн, а Френкель сказал: «Пытаться воздействовать на мозг нет смысла хотя бы потому, что молодой человек совершенно здоров, а всякое вмешательство в здоровый организм чревато непредсказуемыми последствиями». Кобзев с ними согласился.

Сам же я не то чтобы сожалел о потере своего дара, но испытывал легкую грусть, как о потере чего-то, к чему привык…

В институт я поступил легко, но это не мешало мне испытывать эйфорию от принадлежности к студенческому сообществу и гордость от сознания своего нового статуса.

В свою «alma mater» я ходил пешком. Стояли те благодатные дни, которые называются «бабьем летом», когда днем солнце греет, заставляя снять легкую куртку, надетую утром, потому что холода уже отдавали легким морозцем.

Я выходил из дома и шел по тихой улице Советской, почти не знавшей транспортного движения грузовых и легковых автомобилей, и по этой причине трава пробивалась даже на проезжей части; здесь козы паслись на зеленых обочинах дороги, а тротуары представляли собой протоптанные тропинки. Я сворачивал на более оживленную улицу Степана Разина, а дальше на Московскую, где трамваи, автобусы бесповоротно разрушали идиллию провинциальной патриархальности быта.

На Красном мосту, который раньше назывался Мариинским в честь супруги царя Александра III и матери Николая II Марии Федоровны, я останавливался, чтобы встретить солнце, всходящее из-за аскетического силуэта элеватора. Солнце всегда было разное, то есть, я видел его разным. Оно могло быть холодным и теплым, а потому ясным и тусклым. А когда солнце полностью выплывало из-за элеватора, оно слепило, заполняя видимое пространство, и тогда все строения как бы растворялись в нем. Иногда оно едва пробивалось сквозь облака или выглядывало из-за них. Так я стоял недолго, словно только для того, чтобы убедиться, что Солнце есть и никуда не делось, а Земля по-прежнему «все-таки вертится».

При этом я всякий раз почти физически ощущал, как некая неведомая сила проникает в меня и наполняет чем-то неуловимо волнующим. И я помнил, что это все уже жило во мне раньше, но не мог вспомнить точно, что это было, как часто не можешь вспомнить ускользающий от тебя сон.

Наконец я сливался с общим потоком людей и следовал дальше, через ряды по улице Комсомольской, в конце которой находился мой институт, и которая потом превращалась в трассу и вела на далекий заманчивый Юг, где плескалось никогда не виденное мной Черное море.