Студент

— Тебе видней, — согласился я и почувствовал, что завидую Юрке и сожалею, что с его отъездом теряю товарища.

— К Ляксе зайдем? — предложил я нерешительно.

— Зайдем, да и гульнем. Как раз я книгу верну, — бодро сказал Юрка и, приоткрыв дверь, тихо позвал: «Мам».

Моментально, словно только этого и ждала, вошла Наталия Дмитриевна.

— Мамуль! — заговорщически посмотрел на мать Юрка. — Дай-ка нам с Володькой по рюмочке спиртика.

— Щас, щас, — засуетилась Наталия Дмитриевна и тихо выплыла из комнаты. Вскоре снова появилась, поставила на письменный стол тарелку с холодными котлетами и хлебом и две рюмочки, вышла и теперь уже вернулась, пряча под фартуком бутылку. Вынув с трудом пробковую затычку, налила из нее спирт в рюмочки. Юрка запротестовал, и Наталия Дмитриевна еще немного налила в граненый стакан, который Юрка достал из книжного шкафа.

— Спирт разведенный, — пояснил он, когда Наталия Дмитриевна почему-то на цыпочках вышла из комнаты.

Выпив, мы пошли к Ляксе.

— Доставай бутылку, — весело потребовал Юрка. — Отметим мой новый статус.

— Лякса безоговорочно выставил бутылку портвейна «три семерки».

— Это у нас заначка на всякий случай, — пояснил он, и принимая из рук Юрки книгу, спросил:

— А что ты вычитал у Ницше?

— Да ничего. Иногда интересно, часто верно. Смеется над фальшивой моралью, отрицает бога и любую другую веру, но призывает хранить в душе героя.

— Для того чтобы стать сверхчеловеком… — с иронией продолжил Лякса. — Примитивная проповедь культа силы и власти — вот и весь Ницше. Между прочим, сам Зороастр или Заратуштра, тот, который жил в VIII веке, говорил о вечной борьбе света — добра и тьмы — зла, и о том, что все должны способствовать победе добра. Вот в чем дело. Так что к фантазиям Ницше он не имеет никакого отношения.

— Лев Толстой, — поддержал я Ляксу, — тоже считал его сумасшедшим.

Мы пили портвейн, но все как-то без настроения. Довлела неопределенность, в котором оказался Юрка. В нем сидела обида, не столько на девушку, сколько на товарищей: они откровенно сочувствовали ему, но в большинстве своем проголосовали за исключение.

— Я после третьего курса тоже уйду из института, — ошарашил нас Лякса.

— Это с чего вдруг? — опешил Юрка.

— Да я давно думал. Подтолкнуть некому было.

— И куда? — Юрка удивленно смотрел на Ляксу.

— Поступлю в МГУ на исторический факультет. Я сразу после школы хотел туда поступать, но не мог оставить мать одну.

— А сейчас?

— А сейчас у нее есть человек, хирург из ее больницы. Замуж зовет. Они уже давно вместе, и я вроде как не особенно нужен. У нас с матерью давно разговор был. С деньгами помогут. Да я и сам заработаю.

Выпили портвейн и сидели еще долго. Мы были молоды, что-то шло так или не так, но уныние не имело места в наших душах. Мы верили, что все будет хорошо, потому что плохо просто не могло быть.

Глава 20

Лика и темнокожий ребенок. Последствия любви на Московском фестивале молодежи. Вечеринка по окончании первого курса. Рояль вместо стола. Конец вольной жизни Витьки Широкова. Стихи для Маши. Песни Окуджавы. Я плюс Мила Корнеева.

Вот говорят же: «не бей в чужие ворота плетью — не ударили бы в твои обухом». Лика, которая так коварно подставила Машу Миронову, родила темнокожего мальчика. Но это общественность не слишком удивило. потому что Москва в этом отношении показала пример: там появилось более чем пять сотен темнокожих новорожденных.

Среди делегатов оказалось довольно много представителей Африки и Латинской Америки. Мы тогда вообще впервые встретили на улицах Москвы столько иностранцев, с которыми можно было свободно общаться и говорить на разные темы. Нас охватила эйфория. Слава Сорокин, который работал на фестивале вместе с некоторыми нашими студентами как переводчик-волонтер, рассказывал, как даже ночами на улице Горького, на Пушкинской площади, на проспекте Маркса стояли кучки людей, окруженные толпой народа, которые постоянно что-то горячо обсуждали. Здесь говорили о запрещенных импрессионистах, о Хемингуэе и Ремарке, Есенине и Зощенко, обо всем, что волновало молодежь. Девушки с ума сходили от такой свободы общений, и любовь между иностранцами и нашими комсомолками вспыхивала сама по себе. Короче говоря, контакт молодых русских девушек со своими зарубежными сверстниками не ограничивался беседами о мире и дружбе и часто заходил гораздо дальше.

Леран без долгих разговоров отправил Лику к матери, и она уехала с ребенком в Москву, хотя пыталась убедить его в своей невиновности, мямля что-то про то, что у нее в роду есть темнокожие родственники. Над Лераном добродушно подсмеивались, говорили, что он арап, только пока не знает об этом или знает, но маскируется под белого. Леран злился, но вымучено улыбался и, как мог отшучивался, пытаясь скрыть раздражение за безразличием…