Студенты в Москве. Быт. Нравы. Типы

Убранство его комнаты тоже носило на себе отпечаток крайней аккуратности хозяина. Письменный стол украшали портреты двух дам и трёх голых девиц на «художественных» открытках в рамках «moderne» Между девицами лежали симметрично перевязанные цветными ленточками две пачки писем от женщин. Письма были самого невинного содержания: с приглашением на танцевальный вечер или пикник и т. п. Посредине стола возвышалась посеребрённая чернильница, на ней только что очинённый карандаш и ручка с золотым пером (чистым). Ручка, которой он писал, вместе с нужными лекциями была запрятана в комод. На столе ещё лежал большой лист промокательной бумаги без всяких следов его употребления… Всё остальное в комнате гармонировало с письменным столом. Чистота и выметенность царствовали… Громов так боялся беспорядка, что гостей, приходящих к нему, старался «спровадить» к приятелю в соседний номер, где и сам предпочитал заниматься или пить чай.

Эта чисто мещанская внешность соединялась в нём с удивительной бедностью интеллекта, со странной для студента неразвитостью ума. У Громова положительно не было никаких умственных интересов. Он ничего не читал, кроме гимназических учебников в гимназии и обязательных курсов лекций в университете, даже из наших классиков навряд ли осилил хотя по одному произведению. Зато каждое утро прочитывал бульварную газету, где ведётся лёгкое козри на злобу дня.

Таким же профаном Громов оказывался и в явлениях общественной жизни. У него не было своих мнений. Суд присяжных. Может быть и хорошая вещь, но, если Громов случайно прочтёт статью в реакционной газете, где собраны отрицательные факты из практики этого суда, он, не колеблясь, согласится со статьёй о вреде суда присяжных. То же самое и по отношению к студенческим интересам и университетскому вопросу. До всего этого Громову было столько же дела, сколько до прошлогоднего снега: впрочем, если какой-нибудь солидный господин возмущался в его присутствии и негодующе спрашивал:

– Нет, вы мне скажите, чего они хотят? Чего им нужно?

Громов пожимал плечами и улыбался.

«Я, дескать, тут совершенно ни при чём и разделяю ваше негодование». А иногда даже и сам пускался в рассуждение о бессмыслии студенческой толпы, но уж это исключительно ради того, чтобы не остаться без своего мнения.

Громов бывал небезразличен только там, где дело касалось его личной выгоды. Здесь он проявлял даже большую практическую сметку и своеобразный ум. Выгода для Громова выше всего, и это проскальзывало у него помимо воли. Он никогда не поступился маленькой частицей для сокровенного друга.

Вся громовская университетская жизнь – это ряд умелых пристраиваний туда и сюда, начиная с хорошего урока и кончая комиссионной продажей бумаги. К последнему делу он чувствовал большую склонность. И его мечтой было по окончании курса завести собственную комиссионную контору[95].

Студент в форме

– Выгодное дело, современное – говаривал Громов, – деньги какие можно нажить, ой-ой!..

И со своей братии-студентов Громов взял что можно. Он предпринял издание лекций. И далеко оставил за собой всех занимавшихся когда-нибудь подобным издательством. Он литографировал лекции на особо глянцевитой бумаге в обложке, заказанной у лучшего типографа по особенному рисунку. Что же касается текста, то Громов очень радовался, что лекции можно было просто переписывать со старых изданий.

– Слава Богу, у нас на факультете, – говорил он, – 20 лет всё одно и то же читают. Работать вовсе не нужно. Вот на естественном приходится издателям по 5 часов работать – записывать за профессором. А тут просто взял прошлогоднее издание или 10-летней давности и валяй слово в слово – никаких изменений не произошло…

Для продажи листов лекций он открыл в университете «лавочку» за особым столом и каждый день аккуратно являлся продавать. На этом деле он нажил что-то около тысячи рублей (некоторые злые языки утверждают, что и всю тысячу). Брал за лист дорого, поля оставлял большие, старался почаще начинать с новой страницы. Вообще, такой проявил коммерческий талант, что студенты, принуждённые покупать громовское издание, долго ругали издателя на всех перекрёстках.

Благодаря умению устраиваться Громов прожил четыре года университетской жизни очень безбедно и даже весело.

Он прекрасно танцевал и завёл массу бальных знакомств. Ни один московский бал не обходился без его присутствия. Громов был большой мастер доставать контрамарки: в каждом клубе имел одного или двух старшин знакомых. Громовым дорожили как изящным во всех отношениях кавалером. Приглашали его и на танцевальные вечера в частные дома. Он умел дирижировать, очень искусно поддерживал бальный разговор, т. е. такой, который позволяет даме мило улыбаться между двумя рискованными па миньона, – острил… Но никогда не переходил границ дозволенного «салоном». За это его очень хвалили так называемые маменьки – почтенные дамы, вывозящие дочерей на балы и устраивающие на доме танцевальные журфиксы.