Ступень 5. Бегство в Эдем

— Позволь мне родить здесь, в моём посёлке! Лания воспитает моего сына вместе со своей дочерью, а мы пойдём в столицу на следующий год. Всего лишь год отсрочки, прошу…

— Моего сына! И мою дочь!! — раздражение всё же выплеснулось наружу, и я впервые накричал на свою женщину.

— Да… Господин… Твоего сына и твою дочь…

И Ирума опустилась передо мной на колени. Создатель, что же я творю…

Бросившись к стоящей на коленях женщине, я подхватил её с земли и прижал, зарыдавшую, к своей груди. В этом году ни в какую столицу, разумеется, мы не пошли.

* * *

Год отсрочки я использовал по максимуму. Я научился сносно даже по меркам аборигенов обращаться с луком и стал считать окрестный лес своим вторым домом — ежедневные походы научили меня неплохо ориентироваться среди закрывающих небосвод деревьев и замечать то, на что раньше я не обращал внимания. Я научился читать следы — пусть не так, как люди леса, но вполне достаточно для того, чтобы определить, что за зверь их оставил и в какую сторону он ушёл. Научился находить воду и съедобные орехи, ягоды и травы. Научился правильно устраивать ночёвки и правильно разводить костры — тоже достаточно непростая наука. Научился прислушиваться к лесу — он больше не казался мне пустым и безжизненным, и даже стал иногда возвращаться из своих походов с добычей. Я стал настоящим лесным жителем, совсем как мои односельчане. Вот, я даже посёлок, в котором живу, начал подсознательно называть своим домом. Мои женщины единогласно утверждали, что рады за меня и гордятся моими успехами. Подозреваю, что они мне льстят — любой подросток из посёлка и сильнее, и опытнее меня. Они же здесь все маги! Правда, проверить реальное мастерство аборигенов не представляется возможным — благодаря навешенному на меня ярлыку жреца богини смерти меня все сторонятся и стараются не попадаться на глаза. Не очень-то было и нужно… Тем более, что лицезреть меня им приходится преимущественно во время немногочисленных праздников и в особых случаях, требующих обязательного присутствия жреца. На этих мероприятиях я, состроив торжественную физиономию, устремляю глаза в небо и пересказываю то, что мне шёпотом говорит на ухо местный староста. Жалоб на мои действия от богини пока не поступало…

Как Ирума и обещала, они с сестрой ещё в начале сезона дождей благополучно разродились двумя очаровательными карапузами, так что у меня теперь здесь есть и сын, и дочь. Мне их периодически показывают гордые мамаши, но что там смотреть — не понимаю. Маленькие, розовые и всё время спят. Когда не едят, разумеется. Кстати, о еде — Ирума заверила меня, что молока у её сестры будет достаточно для того, чтобы выкормить обоих детей, да и прикармливать грудничков скоро начнут. Сказала она эту новость два дня назад, подтвердив, что незаконченных дел для неё в посёлке не осталось, и мы можем отправляться в путь. Два дня ушло у меня на подготовку к походу, и справился я так быстро лишь потому, что основную часть работы взяла на себя Ирума. В назначенный мною самим час и день мы вдвоём, ни с кем не прощаясь, отбыли на запад. Перед нами лежал долгий путь длиною в сотни ши, в конце которого, как я надеялся, меня ожидал приз — возможность вернуться домой. Как бы хорошо ни жилось мне здесь, но дома — лучше.

Начало путешествия не ознаменовалось ничем особенным — обычный поход по обычному лесу, ничем не отличающийся от тех походов, что я проделывал вместе с Ирумой на протяжении последнего года. Первые два дня мы вообще шли по местам, где я уже неоднократно побывал. По знакомым местам шлось спокойно и свободно — все опасности изучены, неудобные места заранее обходятся, а плотная кожаная одежда за год пообтёрлась и стала незаметной, как вторая кожа. О старой, изрезанной иглами иглобрюха в хлам одежде я вспоминал лишь тогда, когда опускал руку в карман и не находил в нём свёрнутого вчетверо пластикового листка с фотографией Линнеи — пластик оказался безнадёжно испорчен вместе с курткой, будучи разрезанным на несколько неровных полос и залитым моей кровью. Это оказалось единственной потерей, о которой я искренне сожалел — если не считать амулета, фотография оставалась последней материальной ниточкой, связывавшей меня с любовью моей юности, да и всей моей жизни. Тем ревностнее я хранил медальон, никогда не снимая его со своей шеи.