Ступени профессии

Стою в гримировальной комнате великого певца и окончательно развеивается штамп-вранье множества кинофильмов, изображающих театральную уборную знаменитости в виде богатого будуара безвкусной кокетки. Это такой же киноштамп, как изображение суфлера несчастным чудаком, а профессора в черной шапочке и с неизменной фразой: «Нуте-с, батенька мой», которую я никогда не слышал ни от одного ученого из тех, кого мне приходилось видеть в жизни. А видел я их много.

Все гримировальные уборные или гримуборные, как стали официально называть эти комнаты современные коменданты театральных зданий, везде скромные, даже бедные. Совсем не похожи они на пышные фойе, по которым разгуливает в антракте публика, пришедшая в театр смотреть чудо, которое называется актер и которое готовится к встрече с нею в скромной серой комнатке.

Меня всегда волновало несоответствие значительности того, кто готовится к появлению на сцене, и внешних условий, в которых совершается эта подготовка, процесс духовной настройки, приведение в порядок всех нервных струн души, организация и мобилизация сложного артистического механизма, сплетенного из тысячи тысяч микроэлементов, переоборудования физических и психических данных человека.

Но если включить воображение, комнаты преображаются. Начинают проступать несказанные богатства эмоций, страхов, восторгов. Тут смешиваются слезы и вздохи, тут в стенах задерживается стук многих взволнованных сердец. Ритм этих стуков причудлив, разнообразен. Нервный пульс волнующегося актера перебивается мерным и неторопливым стуком сердца бесстрастного императора или старика, пишущего завещание потомству — летопись. Сбивчивый страх актера перед публикой переплетен с невольным страхом царя перед народом.

Известная певица, нарядная и представительная, выходит на сцену Зала имени Чайковского. Множество глаз пожирают ее, множество ушей воспринимают каждый ее вздох, не только звук голоса. Зрители замерли, готовые критиковать или целиком отдаться в плен художественного обаяния мастерства. А в перерыве в полутемной, захламленной и невзрачной комнатенке певица, волнуясь, наспех повторяет у скромного пианино программу второго отделения. На плечах старый, но теплый платок или старенький, но такой уютный халатик. Здесь и пальто, и термос, и накидка из норки (ее наденут перед выходом на сцену), и потрепанная нотная тетрадь. Здесь же и два старых сломанных стула (не оставлять же их в зрительской части на глазах у тех, кто гуляет по фойе и судит, судит, рядит об искусстве певицы, ожидая, требуя, надеясь, разочаровываясь, восхищаясь).

Как-то дочь привела меня на вечер актера, читающего в огромном зале Театра эстрады произведение Достоевского. У театра толпа не попавших просит лишнего билетика. На сцену выходит один человек, и держит тысячу сидящих в зрительном зале людей в напряжении. Это большое искусство вызывает общее восхищение и овации.

После спектакля по сверхзатрапезной лестнице, по каким-то странным по своей безысходной серости переходам дочь ведет меня к сегодняшнему кумиру. А он снимает потный воротничок, вытирает полотенцем, вынутым из портфеля, лоб и — в соответствии с обстановкой комнаты (оконное стекло разбито, вешалки нет, один стул сломан) ведет с моей дочерью ничего не значащий разговор о делах театрального быта: кто куда едет, кто кого видел. Все в спешке, запихивая вещи в портфель, — вот книжка, вот лакированные туфли, вот галстук, полотенце, мыльница, зеркальце. Все, можно идти.

А из помпезного подъезда выходят в это время оживленные, счастливые люди, унося радость общения с искусством, общения с неожиданными образами писателя и поразительной тонкостью первозданного актерского исполнения.

В ленинградской филармонии Самосуд повел меня в антракте к Софроницкому, который играл в тот вечер волшебно. Софроницкий встретил нас просто, без всякого наигрыша усталости от вдохновения. Они с Самосудом просто болтали что-то насчет печени, а я слушал. Вдруг вполне прозаический голос администратора крикнул: «Начинаем!» Софроницкий заторопился на эстраду, к роялю, к очередному опусу Скрябина. Как после короткого перекура слесарь идет довинчивать гайку. Чудеса!

Меня всегда удивлял и восхищал этот процесс перестройки художника. Вот он, обычный человек, в хлопотах обычной человеческой жизни, и вдруг — художник. Переключился в иную сферу взаимоотношений с людьми. И начинается торжественный акт исполнения. Какие-то волшебные струны его души включаются по приказу воли, которая у опытных артистов работает подсознательно, так сказать, рефлекторно. И артист, который только что занимался сбором профсоюзных взносов, становится королем или нищим и в этих образах одинаково приковывает к себе внимание зрителя. Вот обыкновенный человек — и вот необыкновенный артист.