Ступени профессии

Зал был переполнен. Все оставались в верхней одежде, потому что было очень холодно. Везде шинели, бушлаты, кожанки. Все в шапках, в валенках, некоторые были с оружием, это я как сейчас помню. Сидели кто где мог, многие просто на барьерах лож, свесив вниз ноги. Это казалось шикарным. Так же, как «шикарно» было в те времена ехать в теплушке, в товарном вагоне, сидя на борту и свесив ноги. Помню колоритную группу, которая расположилась над бывшей царской ложей.

Все курили, щелкали семечки. Картина была, в общем, довольно живописная. Хохот, громкие команды, переклички через весь зал. Кто-то с третьего яруса кричал своему приятелю, которого увидел в партере. Тот отвечал, хотя никакой надобности в этом не было. Это просто было выражение восторга: «Вот смотри, вот я сижу, а вот ты сидишь. Смотри, как мы видим друг друга».

У этих людей как будто перехватило дыхание, и они вели себя очень экзальтированно в непривычной для них обстановке Большого театра. Происходящее удивляло, может быть, даже шокировало моего отца. Я очень хорошо помню, что отец очень боялся, как произойдет встреча артистов с этим зрителем. Особенно потому, что в программе был балетный номер и танцевать должна была сама Гельцер!

Как примет этот зритель классический балет? Как примут «Екатерину Васильевну» (так уважительно звал ее отец), когда она выйдет в пачке с голыми ногами?

Начали постепенно тушить люстру. И вдруг раздалась буря аплодисментов, восторженных выкриков. Это всем, как и мне, показалось первым чудом. Потом что-то стали играть оркестранты, настраивая инструменты. Зал притих, потому что никто не знал, что это настраиваются инструменты, вероятно, полагали, что уже что-то началось.

Вышел дирижер. Он был во фраке, что очень удивило моего отца, который даже сказал: «Можно было одеться и подемократичнее. Зачем же себя показывать в таком дурацком виде. Ведь никто же не поймет, что это фрак, — не та аудитория». Но аудитория, напротив, приняла это с восторгом, всем очень понравилось, что человек так чудно одет: фрак, белая манишка, белая рубашка. Зал стал аплодировать, потому что вышел… «артист».

Потом я узнал, что манеру выступать перед «пролетарским зрителем» во фраке прививал Шаляпин. Когда ему приходилось выступать в скромных и холодных помещениях, на концертах для красноармейцев, рабочих и студентов, он выходил в лакированных ботинках, в белых чулках, даже специально надевал белые перчатки и, конечно, фрак и белую манишку, а в руке держал лорнет. Многие обвиняли Шаляпина в том, что он эпатирует пролетарского зрителя, хочет показать, что он другой породы, хотя все знают, откуда он появился. На самом деле — нет. Это было высочайшее уважение к публике, к новой публике. И желание, может, подсознательное, воспитывать в ней чувство театральности, торжественности художественного акта. Его поведение всегда вызывало восторг. Такой же восторг вызвал и дирижер.

Потом открылся занавес, наступила полная тишина, какой в Большом театре я больше никогда не слышал. Танцевала Гельцер действительно в пачке, и зал замер в восхищении. Все, кто курил, перестали курить, папиросы потухли — о них забыли. Это было восторженное внимание, ни с чем не сравнимое увлечение тем, что показывалось на сцене, настоящее потрясение. Это была сказка. Ну и, конечно, овации, гром оваций и восторженные крики в адрес замечательной балерины. Народ принимал в арсенал завоеванного богатства великое искусство.

Концерт в Большом театре запомнился мне, вероятно, еще и потому, что отец был очень рад и горд. Идя домой, он говорил, что Гельцер — есть Гельцер, Чайковский — есть Чайковский, и от этого никуда не уйти.

Мне иногда кажется, что именно в тот день я и породнился с Большим театром, породнился, еще ничего не понимая в его искусстве. И теперь, через много лет, я испытываю то же чувство удивления, которое тогда испытывал мой отец: какое же это большое и необыкновенно своеобразное целое — публика.

ОПЫТ

Опыт, опыт… А что есть опыт? Просто выводы, к которым приходит человек в результате долгой работы, впечатления, наполненные многим разным: хорошим и плохим. Вот выводы, к которым я пришел после многих лет деятельности в качестве режиссера музыкального театра.

Казалось, тебе дана власть, делай спектакль — и все тут. Но выяснилось, что работа режиссера в музыкальном театре — это взаимозависимость, взаимосвязи, взаимовлияния, сопоставления, то есть дело процессуальное, не терпящее статики. Проще говоря, это не то, что «задумал — сделал», а задумал и… начал движение к неясной еще цели по неизведанным тропинкам.

Я думал раньше, что фантазия режиссера порождается музыкой. Слушай ее и давай волю воображению («вслушиваясь в музыку», — часто повторяют оперные деятели совершенно безответственную и ничего не выражающую фразу). Теперь я знаю: музыка шаловлива и коварна, легко запутывает простаков, препятствует их намерениям ее иллюстрировать, не любит подхалимов, чурается тех, кто слишком часто клянется ею.