Стыд

Когда утром поезд добрался до города и все они вышли на перрон, Лузгин поймал себя на мысли, что огромный транспарант «Слава героям-нефтяникам!», висящий над вокзальным порталом, теперь читается немножко по-другому. Перрон был уставлен машинами «скорой помощи», военное и штатское начальство в окружении толпы людей с оружием раздавало указания, тявкал мегафон, бегали санитары с носилками, сошедших с поезда все время куда-то подталкивали и направляли… Созерцая этот деловой хаос, сам собою возникающий всегда, когда все уже кончилось, Лузгин подумал: а где ж вы были, братцы, когда я там один тащил несчастного Мыколу? С ними обращались внешне вежливо, но жестко — так, словно они были в чем-то виноваты и всех их еще надобно было проверить. Собственно, так оно все и получилось. Их разместили по машинам «скорой помощи» и повезли куда-то без объяснений и вообще без разговоров, и Лузгин оказался в больнице речпорта, самом вшивом медицинском заведении в округе, в палате на шесть человек, но через несколько пустых и нервных часов его забрали люди в униформе СНП и перевезли в медсанчасть нефтяников, в отдельную палату, и даже разрешили позвонить. Трубку сняла Тамара и сразу заплакала. Лузгин спросил, как там Иван Степанович. Жена сказала, что в больнице. «Мы все в больнице», — раздраженно рявкнул Лузгин и добавил, что с ним все в порядке. Но оказалось, что не очень: подозрение на пневмонию. К вечеру его заколотило до зубного стука, а ночью пришел жар, тягучий сон с детским кошмаром про шарик на проводе. Ему поставили два больных укола и порекомендовали больше пить. Он засмеялся: «Про больше пить жене скажите…».

Жена сидела у постели, держа его за руку холодной ладонью, — похудевшая, в прическе на скорую руку, с осунувшимся, странно озабоченным лицом. Лузгин не мог истолковать причину этой виноватой озабоченности, пока жена не сказала сама: «Какой ужас, Володя… Ты же рассказывал раньше, а я…». И тогда с беспощадностью негаданно оправданного, в миг из болтуна превратившись в пророка, Лузгин стал распекать ее за все грехи зазнайства и беспечности, совершенные, конечно же, не только и не столько ею, а всеми другими обитателями этой богатой и спесивой территории. Тамара слушала его и улыбалась все более виновато, Лузгин же почти не своим, казенным каким-то голосом продолжал злорадствовать, пока его не окатил внезапно такой неимоверный приступ отвращения к себе, что он на полу-фразе замолчал и отвернул до боли в шее голову к окну, за которым не было ничего, кроме мутно подсвеченной серости неба. Жена все так же гладила его и по-девчоночьи всхлипывала. «С папой совсем плохо, — сказала она глухо и в нос, — но врачи стараются…». Лузгин пробормотал ободряюще, что ничего, старик он крепкий, другому бы в его-то годы, и свободной от капельницы рукой накрыл руку жены и сжал ее несколько раз, будто подкачивал резиновую грушу аппарата для измерения кровяного давления (он все не мог запомнить его правильное медицинское название).

Старик в вагоне держался молодцом, не ныл и не скандалил, понимая бессмысленность этого, терпел и вонь, и тесноту, и занудство Фимы Лыткина, и показную браваду Кузьмича Прохорова, и поначалу бесконечные «фронтовые» поучения и растолковки войны понюхавшего в Казанлыке Лузгина. Но за эти двое с лишним суток куда-то подевались его извечные и прежде неоспоримые в любой компании, в любом вопросе командирская первичность и право решающего слова. Он тихо и незаметно уравнялся с другими стариками, а в деле дележа воды и съестного и вовсе уступил главенство самозванцу Прохорову. Что-то в нем произошло, сместилось, и началось это еще раньше — когда исчезла внучка, а он перед этим кошмаром оказался совершенно бессилен. Сидение взаперти под дулом автомата лишь довершило начатое.

В палату снова пришел следователь, молодой парень с казенной стрижкой, устраивал на прикроватной тумбочке листы бумаги. Покусывая здоровыми зубами колпачок дешевой авторучки, напоминал скороговоркой Лузгину, на чем они вчера остановились, задавал новые вопросы, поглядывая в уже заполненные листы, переспрашивая уточняюще, пока не добивался от свидетеля краткой и недвусмысленной формулировки, после чего замолкал и писал аккуратно, медленно, сразу набело, оттопырив правое плечо, и вслух зачитывал написанное. Лузгин согласно кивал или поддакивал, и они двигались дальше.