Стыд

Все было просто. Он дремал после невкусного обеда на больничной койке, когда ему на мобильник позвонил Махит и сообщил, что девушку нашли. Лузгин сказал: «Спасибо», — и голосом выдал себя. «Ты по-прежнему думаешь, что это мы? — с веселой издевкой произнес Махит. — Не хотел говорить, но скажу…». И сказал, что Анну Важенину его люди легко и быстро отыскали в общине наркоманов-растафарианцев в соседнем городке Усть-Яхе, куда она сбежала на попутке вместе со своим новым другом, тем самым вторым «подписантом», в ночь омоновского рейда. Девчонка не желала ни звонить, ни возвращаться, пока ей не сказали о смерти бабушки и не врезали по хорошенькой морде. Люди Махита и привезли ее в город. Лузгин не видел старика до похорон, а потому не знал, как он встретился с внучкой. Сам же Лузгин лишь сообщил жене, что пропавшую Махит нашел, сдержал слово. Жена снова плакала и благодарила Лузгина, отчего на душе у него скребли кошки и хотелось выругаться матом. Хорошо хоть бабка никогда ничего не узнает, думал он, умерла с любовью в сердце к этому отродью.

…Похороны прошли организованно, по канону и без сбоев; Лузгин, похоронивший многих, в этом понимал. Излишне, правда, торопились у могилы, но и здесь был человечный смысл: боялись поморозить стариков и старух, а они-то, в основном, и поехали на кладбище в этот солнечный и очень холодный предновогодний день. Поминки справили в столовой СНП по высшему разряду — блины с икрой и пироги со свежей нельмой. Потом родных перевезли в квартиру старика, где тоже ждал накрытый стол. Вместе с ними в автобусе поехал и первый вице-президент «Сибнефтепрома» Виктор Александрович Слесаренко. За столом уселся старшим; когда говорились прощальные речи, клал левую руку на плечо старика, тот сразу заметно сникал, будто начальник своей ладонью придавливал его. Потом сидели и закусывали. Слесаренко, наклоняя лицо, о чем-то неслышно рассказывал Плеткину, старик кивал и тоже обнимал его за плечи, и Лузгин догадался, что начальник говорит вдовцу о том, что сам он тоже потерял жену и как он сейчас старика понимает. В этом не было ничего плохого, неестественного, все было к месту и ко времени, и тем не менее, глядя на Слесаренко, Лузгин испытывал едкое чувство неловкости, как будто тот, пусть и из лучших чувств, пытался свести к некоему общему знаменателю сугубо личное горе старика и тем это горе унизить. Вскоре начальник откланялся, Лузгин со стариком проводили его до дверей, за которыми ждала охрана. Старик вернулся в гостиную, а Лузгин пошел на кухню покурить с тронувшей душу мыслью, что теперь уже некому будет гонять его и бранить за вредную эту привычку.

На кухне у плиты стояла Анна, в пальцах — сигарета на отлете, и смотрела на кастрюлю, в которой что-то грелось. Лузгин приткнулся боком к подоконнику, поближе к форточке. Анна безразлично посмотрела на него и уставилась в кастрюлю.

— Правду деду никогда не говори.

— Какую правду? — ясным голосом спросила Анна.

— Да тише ты, — со злостью прошипел Лузгин. — Дурочкой-то не прикидывайся. Будет спрашивать, скажи — увезли. Куда — не знаешь. Потом нашли. И все. Он в детали вдаваться не будет.

Анна хмыкнула и пожала плечами.

— Если хоть немножко совести есть, будешь молчать.

— А у вас у самих совесть есть?

— В каком смысле? — изумился Лузгин и чуть свою сигарету не выронил. Анна, подбоченясь, смотрела ему в глаза, и эта поза вкупе с сигаретой в тонких пальцах и бледным, в ярком макияже, кукольным лицом была по-взрослому бесстыжей.

— В этот концлагерь, в эту психушку… — Губы ее задрожали и стали кривиться. — Меня… Вам не стыдно было, у вас совесть была?..

— Тише ты, дура! — шепотом крикнул Лузгин. — Кто тебя колоться заставлял, мы, что ли? Дедушка с бабушкой? Дед чуть с ума не сошел, когда ты пропала. Ты о других людях вообще-то думать в состоянии? Или только о себе?

— А че такое? Я взрослый человек, — сказала Анна, — мне от вас всех ничего не надо. Просто оставьте меня в покое. Все. Особенно вы… дядя.

Она смотрела на него с бетонным эгоизмом молодости, и Лузгин на миг позавидовал тому махитовскому сыщику, что вмазал ей по наглому красивому лицу. С какой же порочной издевкой она сказала это: дядя… За что, подумал он про старика, за что природа карает нас любовью к такой вот откровенной мерзости, за что она мучает нас? Он говорил это мысленно во множественном числе, и себя причисляя к любящим: так ему было удобнее, так он имел больше прав ненавидеть стоявшую перед ним молодую красивую женщину