Стыд

Как-то сам собою, по инерции, Лузгин проследовал за ним к дверям, постепенно увеличивая дистанцию, вышел на крыльцо, полез в карман за сигаретами. Он смотрел, как президент компании легко сбежал вниз по ступенькам и скрылся в недрах лимузина, сразу рванувшего с места, подняв снежную пыль и оставив легкое облачко зимнего выхлопа. Как же он нравился в эту минуту Лузгину — молодой, ухоженный, богатый, властный, одним прикосновением своим на публике способный, пусть на время, сделать любого человека куда значительнее, чем он есть на самом деле. Последнее Лузгин тут же отметил на себе: из дверей то и дело неспешно, задумчиво, как это и положено на прощании с умершим, выходили разные незнакомые Лузгину люди, и все они, пока Лузгин курил, приветливо кивали ему или кланялись. В который уже раз — третий, боже, третий! — за эти северные месяцы Агамалов по какой-то одному ему ведомой причине одарял Лузгина крошечной веточкой от пышного древа своего величия.

Когда он вернулся в траурный зал, его немедля оприходовал Боренька Пацаев и в дюжине шагов от постамента довольно громко забубнил, что есть команда поработать с имиджем Хозяина, особенно по части меценатства. «Ты бы зашел, подключился, — бубнил Боренька, — а то швыряем деньги, а системы нет, вот и толку маловато. Ты же умный, зайди завтра в пять…». По лицам сидящих и стоящих невдалеке людей Лузгин понимал, что они слышат их неуместный разговор, но не было в этих лицах осуждения: раз говорят — значит, имеют право, и это право дано Хозяином, никак не ниже, и есть такая верховая жизнь, такие важные дела, что и в присутствии покойника их надобно и можно обсуждать.

С Ломакиным они договорились, что тот подъедет ко Дворцу нефтяников, где запланировали прощание, и будет из небольшого далека наблюдать за дворцовым крыльцом. Лузгин, перекуривая, старательно обозревал окрестности, но так и не приметил друга Вальку и отругал его за разгильдяйство. Диктофон лежал во внутреннем кармане пиджака; Лузгин запястьем ощущал его твердую плоскость, поправляя расползавшийся то и дело узел шелкового галстука, черного в синеву. Время пришло, подумал он, само собою так ничего и не разрешилось.

А он посчитал, было, что решилось, кончилось, когда жена бочком протиснулась к нему в палату. Он не ошибся: страшное случилось, однако же, не с тем, о ком он второпях, а в общем-то, и загодя подумал, потому что, как ни стыдно самому себе признаться, такого исхода ожидал.

Старик не умер — умерла его жена. Но не в те жуткие дни и ночи, когда было известно только главное — захват, но ничего нельзя было узнать в подробностях, никому было не дозвониться, а тем, кто все-таки дозванивался, ничего существенного не сообщали. И не в страшное утро, когда стало известно о штурме, что есть жертвы, поезд вот-вот прибудет, и все бросились на вокзал, но оцепление стояло насмерть под плачем и криками женщин, солдаты никого не пропускали, расступались лишь для того, чтобы позволить выехать машинам «скорой помощи». И не в больнице, когда увидела заросшего щетиной, отощавшего, с чернотой под глазами, но живого, нетронутого, с улыбкой провинившегося школяра. Только вечером, когда из дома ушли дочери и она мыла на кухне чайную посуду, так и упала с чашкой, врачи сказали — тромб. Хватились лишь к полудню: не пришла в больницу, не отвечала на звонки…

В иерархии «Сибнефтепрома» она до поздней своей пенсии числилась в немалой должности, и провожали ее столь торжественно не только потому, что она когда-то вышла замуж за старика, с которым познакомилась в рабочей столовой на промысле. Совсем молодой, но уже с командирскими замашками, впоследствии высоко его вознесшими, будущий тесть полез тогда без очереди на раздачу и был одернут — в буквальном смысле, за рукав — молоденькой будущей тещей. Нечто подобное, согласно официальной легенде, позже приключится с Агамаловым, и даже в этом совпадении казенные летописцы с умилением высмотрят некую преемственность поколений.

На следующий после смерти тещи день случилось еще одно событие: вернулась внучка Анна.