Субъектность литературно-художественной деятельности

И следователи были рады замять поскорее скандальную исторью. Убийство по неосторожности – самое подходящая версия для начальств.

И все врали, врали – и получили minimum minimorum.

* * *

А как же «Божий суд»? Он ждет?

Божий суд грянул в 1924 году. Осуществлялся, как водится, чистыми детскими руками, почти ангельскими (если закрыть глаза на некоторую подпорченность биографий). Беспризорники из колонии в бывшем имении Мартыновых, узнав, кто похоронен в здешнем склепе, разбросали косточки по парку… Сатанинский обряд, забеспокоились некоторые лермонтоведы.

Но это вступили в свои права мощные архетипы. В допетровской Руси так расправлялись с особо опасными государственными преступниками, к примеру, с самозванцами: их не по-христиански бросали диким зверям на растерзание, забивали их прахом пушку…

Лет через тридцать после дуэли Мартынов открыл, что попал в Историю, выделился. Только совсем не так, как мечталось.

Думал, застрелил по неосторожности или, там, сгоряча приятеля-шалопая. С кем не бывает! Оказалось, застрелил гения. Национального поэта.

Николай Соломонович отдал распоряжение своим многочисленным потомкам похоронить себя безвестно, без надписи. Не послушались: похоронили в семейном склепе, с полагающимися почестями.

Степень подлости и степень пустоты… Главным было не количество участников и даже не авторство выстрелов (успел ли выстрелить Лермонтов или нет, стрелял ли из-за кустов засланный казачина и т. п.), а то, что раны умирающему – медленно, четыре часа умирающему, еще живому! – никто не перевязал. Убит же наповал! Врач не нужен. (Так что правильно, господа следователи, медика не взяли на дуэль – не понадобился.)

Вели себя там, на местности, так, как будет нужно потом следствию. То есть грамотно себя вели.

А лекаря в ранах разве разберутся? Плохи наши лекаря.

И бросили Мишеля под ливнем, уехали в город. Исторья закрыта.

Перевязать раны? Зачем? Время Печориных прошло; нынче время Грушницких.

Коллективный Грушницкий – с единой мерой подлости и пустоты. Сия мера их всех уравняла: Монго Столыпина и Васильчикова, Глебова и Мартынова. Стали неразличимо одинаковыми в главном событии их жизни.

А когда прозревшее и забоготворившее поэта М. Ю. Лермонтова человечество потребовало мемуары, пришлось им врать опять.

Ну, ничего, врали.

Через 150 лет экспертиза спохватилась, что сердце не задето, что ежели б перевязать да быстро отвезти, как принято в дуэльных правилах, к врачам, то – один шанс противу девяти – что спасли бы.

И тогда дружный коллектив наказывали бы лишь за факт дуэли. И врать бы не пришлось.

Что ж не спасали истекающего кровью товарища?

Разве что Грушницким живой автор не нужен.

Интересная мысль. И главное, как говорится, свежая.

* * *

Еще защитники славной компании объясняют ее непохвальное поведение сугубо конспирологической целию: якобы все дуэлисты, кроме Николая Соломоновича, были господами дерзновенных мыслей, собравшимися у сестер Верзилиных на годовщину повешенья пятерых. Как уж туда бедняжка Мартыш затесался, пояснить не могут – да и не нужно. Важно, что тамошний каламбур Михаила Юрьевича относился к кинжалу цареубийственному, а Мартышу де вежливо намекнули, что он предатель.

К чему было звать слугу Режима и Отечества на конспирологическую сходку?

Зато версия новая, прогрессивная.

* * *

Защитники же майора Мартынова уверяют, что он не умел стрелять. Тоже интересная мысль.

(«Он и этого не умел», – реплика в сторону.)

«Я не убивал! Не хотел!», – лепетал Мартыш. А кто тогда убил: Пушкин? Лермонтов?

Ну да, говорят, Лермонтов сам материализовал свою смерть: с детства мечтал умереть со свинцом в груди. Вот и спровоцировал Николая Соломоновича, достойнейшего слугу… ну и так далее. Нынешние литературоведы слово танатос выучили; щеголяют как в кавалергардских эполетах: на одном написано «Эрос», на другом – «Танатос». Всё объясняет, всё-с!

Так, а Шулерхофом кого прозвали: Пушкина? Лермонтова? Дудки! Мартынова, кого ж еще.

Бедная, бедная обезьянка. Трудно быть самозванцем при гении.

Раздел II. Художественная литература для детей и субъектность

Отличия детской литературы от недетской [61]

«… Детская литература в теперешнем ее состоянии является прикладным видом искусства, поскольку имеется заданная мораль».

Игорь Холин

От детской литературы ждут воспитывающего воздействия [126] – прекрасно! Проблема таится в средствах достижения благородной цели. Самый очевидный, прямой и необременительный для писателя-наставника путь – преподание детям некоей морали, завернутой в прозрачный фантик сюжета.

Разберемся сначала с моралью, а после – с сюжетом.