Суд скорый... И жизнью, и смертью

Ставили «Аскольдову могилу». «Аскольдова могила» и «Громовой» Верстовского вот уже почти полвека пользовались в городе неизменным успехом. И хотя Верстовский умер больше сорока лет назад, тамбовские театралы продолжали чтить память знаменитого земляка.

В губернаторской ложе восседал во главе своего пышно разряженного семейства фон Лауниц и кто-то из петербургских чинов, приехавших для подавления смуты. В партере шуршал шелк, белели тончайшие кружева, сверкали драгоценности, блестели золотом и серебром офицерские эполеты, аксельбанты. Мелодично звенели шпоры.

Но вот наконец погас свет, и дирижер, требовательно постучав палочкой по пюпитру, взмахнул руками. Но еще не прозвучали первые такты увертюры, как ломкий мальчишеский голос крикнул на галерке:

— Фон Лауниц убийца!

И с галерки — словно взметнулись стаи белых птиц — полетели вниз листовки.

— Свет! Свет! — истерически кричал кто-то.

И когда вспыхнули люстры, фон Лауниц, бледный, как еще кружившиеся в воздухе листки, что-то кричал растерявшемуся полицмейстеру — за шумом нельзя было разобрать слов. Губернаторские дочки и их полнотелая мамаша жались в глубине ложи и с ужасом глядели в зал, видимо ожидая, что в них бросят бомбу.

По партеру метались перепуганные люди, женщины визжали. Молоденький офицер читал упавшую ему на плечо листовку. Священник в тяжелой рясе крестил толпу.

В начавшейся суматохе Андрей и Гриша с трудом выбрались с галерки, сбежали вниз и через десять минут оказались на улице.

— Дуй до дому! — крикнул Андрей. — Мы свое сделали! Ишь, зашевелился муравейник!

К подъезду театра, придерживая на ходу шашки, бежали от управы городовые. Тревожными трелями рассыпались по улицам свистки, поспешно цокали о мостовые подковы казачьих коней…

Григорий прибежал домой, не чуя под собой ног.

Семья была в сборе — в столовой, за ужином. И мать сразу, как всегда, по лицу сына поняла, что опять произошло что-то необычное, — глаза у Григория горели, а щеки пылали, словно на улице трещал сорокаградусный мороз.

— Что случилось? — с беспокойством спросила мать, поднимаясь из-за стола.

— Ничего, мамочка, ничего. Просто погода очень хорошая.

Александр Ильич глянул сурово и с недоверием:

— Не учись лгать, сын!

Долго в эту ночь Григорий не мог уснуть, ворочался с боку на бок, снова и снова переживая радостное и волнующее чувство близости к безликому для пего множеству героических людей, которые бесстрашно поднимались на эшафоты, гнили сейчас на каторге и во всевозможных казематах, — к великому братству революции! Мать перед сном два раза заходила в «мальчишескую», стояла над постелью сына, но он, притворяясь, крепче сжимал веки и негромко похрапывал, как в настоящем сне.

И все же мать узнала его тайну. Уже под утро, как будто что-то толкнуло его, он открыл глаза и сразу сел на постели. Мать стояла у стола со свечой в руке и с побелевшим от ужаса лицом читала листовку. Как он не догадался, что в суматохе и волнении листовка могла остаться в кармане его гимназической курточки?

Мать читала, не замечая, что сын проснулся, и рука ее, державшая крамольную листовку, дрожала все сильнее. Потом она уронила листок на стол, обессиленно села, и на щеках ее заблестели слезы.

— Ужас… ужас! — бормотала она чуть слышно.

И вдруг лицо ее посуровело, она резко поднялась и, схватив листовку, торопливо вышла из спальни сыновей.

И почти тотчас же в глубине дома раздался гудящий голос Александра Ильича, потом — грузные и решительные шаги. Отец вошел с листовкой в руке, лицо его выражало смятение.

— Что это? — грозно спросил он, подходя к кровати Григория.

— Это… нашел… на улице.

— Читал?

— Н-нет.

— На, читай!

Григорий нерешительно взял листок и только теперь вспомнил, что он ведь действительно так и не читал прокламацию, он даже не подозревал, что одна из них застряла в глубине его кармана.

Григорий читал при дрожащем свете свечи, которую держал перед ним отец:

— «…Подчиненные Ламанского, понукаемые и поощряемые им, стараются изо всех сил… Свыше шестидесяти трупов, окровавленных кусков мяса, привезены в главное логовище этого зверя — в село Алешки и положены на ледники до прибытия высших властей… Ламанский арестовывает, высылает и даже убивает тех, кого считает лишними свидетелями своих злодеяний…»

Александр Ильич не дал Григорию дочитать до конца, он вырвал прокламацию из рук сына и, зло скомкав, сжег ее на огне свечи.

— Ты понимаешь, что делаешь? Ведь если бы это нашли, всем нам — вернейшая ссылка, если не каторга… Ты понимаешь, под какой удар ставишь и мать, и братьев, и сестер? Ну что мне с тобой делать?! Если эта прокламация появилась в городе, опять неизбежны обыски и аресты. Ну, а если и к нам придут? Губернатор предупреждал меня.

И Григорий только сейчас со всей ясностью понял, какой угрозе подвергал семью, своих дорогих и близких.

— Что с ним делать, мать?! — с гневом спросил Александр Ильич. — А? Его же нельзя оставлять здесь!.. Ну, вот что! Завтра же я отправлю его в Борисоглебск, пусть поживет у няни Вари, пока здесь не уляжется. Тем более, что мы ее давно не навещали.