Суд скорый... И жизнью, и смертью

— Но как же он доедет? — удивилась мать. — Поезда не ходят, а до Борисоглебска двести верст.

— Грохотов отправляет завтра товар.

Утром стало известно, что ночью по всему городу произведены повальные обыски и аресты. Типография, печатавшая листовки, разгромлена. И, ликуя по этому поводу, тамбовские черносотенцы послали в «Правительственный вестник» телеграмму: «Союз Русского Народа в городе Тамбове просит Тебя, Государь, о сохранении смертной казни…»

6. «ПОЛУЧАЙ, МЕРЗАВЕЦ…»

В полдень из просторного двора магазина «Грохотов и сын» выехали две груженные скобяным товаром подводы. Приказчики Харлампий и Евстигней, здоровенные, дюжие молодцы, стоя у возов, выслушивали последние наставления хозяина. Тот, в плисовой жилетке, в накинутом на плечи черном романовском шубняке, наказывал беречь коней, не гнать.

— И смотрите, ребята, особо ты, Харлампий, ты старшой: чтоб без баловства. В аккурате сделаете— в обиде не оставлю. Ну, с богом. — Сняв картуз, Грохотов широко перекрестился, перекрестил подводы.

На эти дни Гриша сменил свою гимназическую шинель и фуражку на простую одежду: кокарды и орластые пуговицы были ненавистны повсюду.

Грише хотелось узнать, что произошло вчера в театре, кто арестован, но в глубине души шевелилось смутное чувство страха: а вдруг и за ним придут— ведь записали же его фамилию при аресте Подбельского. И когда подводы отъехали от дома, он испытал чувство облегчения. Да и няню Варю, которая когда-то качала его в колыбели, хотелось повидать — по старости и болезни она давно не приезжала в Тамбов.

И вот осталась позади базарная площадь с ее гомоном и криком, с пьяными скандалами у трактира и визгливой песней шарманки. Прогрохотали под колесами бревна разболтанного моста через Цну, и потянулись мимо поля и березовые рощи, уронившие листву.

С неожиданной жадностью Гриша всматривался в унылый осенний пейзаж, слушал вой ветра в проводах. Щемящую грусть навевало это предзимнее безмолвие, вид нищих изб с подслеповатыми окошками, заткнутыми тряпьем и соломой.

Харлампий, красивый и бравый парень с щегольскими усиками, смотрел кругом, исполненный презрения.

— Рази ж это люди? — махнул он кнутовищем в сторону колодца, где стояли и смотрели на проезжающих любопытные бабы. — Рази ж они понимают, что есть жизнь? Да я бы тут, довелись мне, с тоски бы в первую ночь удавился!

Лошади потянулись к колодцу, и Харлампий, спрыгнув с телеги, подошел к бабам. Молча взял у одной ведро и, вылив воду в большую деревянную колоду, подвел своего жеребца.

В церквушке неподалеку похоронно звонил колокол. От церкви к темным, пошатнувшимся крестам за околицей несколько баб, впрягшись в сани, везли по замерзшей, заледеневшей земле два гроба, большой и маленький, везли без слез и плача, без причитаний.

Приказчик и Гриша напились и молча постояли, пока бабы, надрываясь, везли мимо свой скорбный груз.

Гриша смотрел на некрашеные, сколоченные из почерневших досок гробы с тем суеверным страхом, который всегда вызывала у него смерть. И сама картина молчаливых, худых баб, волочивших сани с деловитой и мрачной озабоченностью, давила и угнетала.

И снова дорога взбиралась на увалы, спускалась в долины, дребезжали под колесами ветхие мосты. Проехали мимо недавнего пожарища. В конце липовой аллеи темнели закопченные стены помещичьей усадьбы, чернели пустые глазницы выбитых окон. Одиноко белела крошечная беседка на острове посредине пруда.

Помахав в сторону пожарища кнутом, Харлампий сказал Грише:

— Олютел народишко! — Отогнув полу пиджака, достал большой никелированный револьвер, с опаской поглядел ему в дуло, словно ожидая, что из ствола сама собой вылетит пуля. — Вот она, машина, Григорий! Пух-пух — и ихних нету!

Солнце садилось за далекий березовый лес, большое и холодное. В овражках копился туман, похожий на паутину.

Ночевали в Сампуре, неподалеку от Уварова, большом уютном селе на самом берегу Цны; здесь она была мельче и уже, чем в Тамбове.

Ночью за Цной, в стороне Уварова, полыхали зарева, зловещий багровый свет заливал улицы, метался в оконцах изб, плескался в воде реки. Пес во дворе гремел цепью и рвался с нее, объятый тем необоримым страхом, который охватывает все живое на деревенских пожарах.

Выехали до рассвета. И опять тянулись мимо остуженные поздней осенью поля, махали плетями голых ветвей плакучие березы и ивы, одиноко темнели на перекрестках ветхие часовенки, кое-где, на местах разбоя, высились кресты, настораживая и пугая.

В Борисоглебск приехали к вечеру на третий день. Слепнущая няня Варя, когда-то работавшая в семье Багровых, сидела у окошка и смотрела, почти не видя, в занавешенное ситцевым лоскутком стекло.

Она долго ощупывала лицо Гриши, и слезы неторопливо текли по ее морщинистому лицу.

— Спасибо, приехал, Гришенька! Соскучилась я по всех по вас — страсть! Мои-то все поразъехались, поразбежались, кажный своим домом живет. Ну, не забывают старую, ни рублем, ни хлебушком, ни добрым словом не забывают. Вот и сейчас старший внучонок со мной живет, Юрочка. Садись, милый. Я тебе поесть соберу.