Суд скорый... И жизнью, и смертью

Но он не дрался, он выходил, покачиваясь, давал ей расписной тульский или вяземский пряник, на котором неподвижно скакали красные кони, и они шли домой, и Нюшка помогала отцу нести покупки, — мамка все болела и болела много годов подряд. Устав, они садились отдохнуть на полпути в березовой рощице, которая так ласково шумела листочками на берегу родника, где висел на колышке берестяной ковшик, сделанный чьей-то доброй рукой, чтобы прохожий, истомленный летней жарой, мог почерпнуть родниковой водицы и досыта напиться.

Еще любила Нюшка жаркую сенокосную пору, когда тятя нанимался к кому-либо из богатеев, а то и к самому князю косить луга и брал и Нюшку с собой, — так приятно было засыпать на стожке свежескошенного, пахучего допьяна сена, глядя на звезды, и думать, что где-то там, в небушке, есть и ее, Нюшкина, звездочка, пусть хоть махонькая, а есть. В такие сенокосные ночи звезды часто срывались и падали с неба, и надо было успеть загадать свое счастье, и Нюшка загадывала: «Стану богатая, стану красивая», и в память тогда снова стучались слова бабусиной песни: «Не родись красивой, а родись счастливой…»

Бабуся так и не дождалась своего Ваню, Нюшкиного отца, с японской войны, померла тихо, словно уснула, словно погасла лампа, в которой не осталось керосина…

Бабусю схоронили, богатей Клушин дал телегу и лошаденку отвезти гроб в Кушево, и Нюшка тогда совсем не плакала… А отец вернулся с японской на деревянной ноге и об одном глазу и злой, как черт, и стал много пить, и пьяный ругал всех страшной бранью. И когда грабили и жгли усадьбы помещиков, все хотел бежать за четыре версты к князю, долги свои с него взыскивать. Со злости на свою покалеченную жизнь он свирепел до неудержу, но мать прятала по ночам деревянную отцовскую ногу, и он прыгал на одной и грозился убить мать, но допрыгать до горящего имения, ясное дело, не мог. Может, тем и спасла его поначалу мать. Это уж потом, как нагнали в потушенную усадьбу драгунов, они поймали отца в княжеском лесу с кошелкой грибов, крепко побили и увезли в город. Говорят, он помер там, в тюрьме. Вот тогда и решилась Нюшка уйти.

На Прохоровской работало много деревенских — так же, как Нюшку, согнала их с родного гнезда нужда.

Нюшка скоро освоилась и почувствовала себя среди них своей. Да и говорили эти бабы больше всего про деревенское, вспоминали прежнее свое житье, и теперь, с расстояния, тяжелое и полное всяческих бед, оно казалось таким милым, таким желанным.

Во время декабрьских боев женские спальни Прохоровской мануфактуры сгорели, и сейчас ткачихи ютились кто где и всё ждали, когда же хозяева отстроят сгоревшие дома. Но те не торопились, все еще мерещилась им новая рабочая смута.

Утром и вечером, пробегая по Горбатому мосту, Нюша со страхом оглядывала торчавшие кругом остатки разбитых снарядами домов, и пробитые пулями вывески, и рябые от пуль кирпичные стены, и мрачный закопченный остов сгоревшей тогда же Шмидтовской фабрики, и рассказы старых московских ткачих, как дрались на баррикадах и как умирали — все это казалось Нюше страшным.

Нет, она ни за что не стала бы драться с казаками и драгунами, — до сих пор в заломленных набекрень фуражках и папахах они разъезжали по улицам по двое и по трое, скаля белые зубы и покуривая папироски «Тары-бары». Лучше подальше от них, лучше обойти стороной, свернуть в глухой переулок.

И то, что нередко говорилось в доме Таличкиных, пугало девушку; многие уверяли, что декабрь пятого года— это не конец, что будут еще бои и тогда скинут царя.

«Да как же можно скинуть помазанника божия?» — недоумевала про себя Нюша, но спрашивать не решалась, а тем более спорить — разве можно спорить с людьми, которые приютили тебя и обогрели?

Все это время она жила странной, как бы затаенной жизнью. За одиннадцать часов у станка до того уставала, что немели пальцы и спина болела, словно после жестоких побоев, и она еле добредала домой и валилась, как неживая, на свою самодельную кровать за лежанкой. Из старых ящиков, которые Глеб Иванович принес из бакалейной лавчонки, он соорудил за печкой низенькую кроватку, и Нюша жила в этой каморке, выходя, только чтобы помочь Агаше по хозяйству — почистить картошку, принести с колонки воды, вымыть после еды посуду.

А по ночам ей все время снились деревенские сны — будто ходит она по пояс во ржи, и где-то стучат цепы и мычат коровы, которых пора доить, и песчаный бережок речки, где любила купаться с подружками, где ветлы и березки вперемежку и сквозь живую воду мелькают рыбешки, словно кто помахивает ножом… И мамка снилась, и тятя, и меньшая сестренка, которая померла в одночасье, неизвестно с чего.

Да, она тосковала в городе. Так хотелось почувствовать под ногами не мертвый булыжный камень, а живую, податливую землю, росную свежесть утренней травы, услышать далекое ржание жеребенка!.. И еще мучило, что оставила дома, бросила на произвол судьбы кошку Машку. Поди-ка, та приходит на крыльцо и мяучит, просит, чтобы пустили домой.