Суд скорый... И жизнью, и смертью

И, сама того не замечая, Нюша оживлялась только тогда, когда к Таличкиным приходил Григорий. В будние дни он появлялся обычно под вечер, когда за окном убогой таличкинской квартирки уже серели скучные сумерки и у крыльца ближайшего кабака громче гудели пьяные голоса и реже грохотали по каменьям мостовой кованые копыта битюгов и колеса грузовых телег.

Нюша всегда предчувствовала приход Григория и, умывшись и приведя перед щербатым зеркальцем в порядок свои ковыльные косы, надевала лучшую свою ситцевую кофточку, купленную из первой получки, — белую с сиреневыми цветочками, которые хоть немного напоминали ей далекую и, наверно, невозвратимую родину, и, преодолев смертельную усталость, выходила к столу.

Приходили к Таличкиным и другие люди с разных заводов и мастерских. Но Нюша мало кого выделяла, она видела только Гришу, его быструю и светлую улыбку, его темные мягкие волосы, падающие на белый, почти не загоревший за лето лоб, его глаза за стеклами очков, то строгие, то по-женски добрые и ласковые.

А он, чудак, ничего не замечал или, может быть, не хотел замечать, хотя и относился к Нюше очень внимательно. Как-никак он считал ее своей крестницей и где-то в глубине души чувствовал ответственность за ее судьбу. Ему хотелось, чтобы она как можно скорее приобщилась к той правде, к которой тянулся он, чтобы эта простенькая, как травинка, деревенская девушка научилась понимать, что происходит кругом, чтобы перед ней обнажилась жестокая и беспросветная правда российской действительности.

Как-то в воскресенье он повел ее в Третьяковскую галерею, надеясь, что, может быть, искусство пробудит ее от того летаргического сна, в который она впала, тоскуя по своей нищей деревушке, по шуму березовых рощ на августовском полынном ветру, по звону. созревающей ржи… Но Нюша ходила по залам почти равнодушная к обступившему ее чародейству красок и только у полотен Шишкина и Левитана подолгу стояла, насупившись и с трудом сдерживая просившиеся на глаза слезы.

Как-то раз повел ее Гриша в оперный театр, на «Травиату», но она ничего толком не поняла. И только кинобоевики со всевозможными драками, скачками и невероятными приключениями Шелдона Стила и Гарри Пиля будили в ней некоторый интерес, который, правда, тут же угасал. «У нас парни на деревне так же вот, бывает, дерутся безо всякой жалости и пощады, и больше из-за девок».

И как-то спросила:

— А ты, Гришуня, мог бы так же вот за девку подраться, чтобы до топора, до крови?

Он посмотрел на нее с удивлением, словно видя впервые, словно в этот миг чуть-чуть приоткрылась для него какая-то тайна, живущая в ее душе.

— Н-не знаю, — запнувшись, ответил он.

И к воскресной школе, куда устроил ее Глеб Иванович, Нюша не проявила интереса: арифметика давалась ей с нечеловеческим трудом. По ночам, несмотря на усталость, она иногда подолгу не могла уснуть и плакала, уткнувшись носом в крошечную, набитую паклей подушку, плакала тихонько, чтобы не услышали, не дай бог, Глеб Иванович или Агаша. Она плакала от ощущения своего безмерного сиротства в этом огромном, давящем ее городе, плакала оттого, что Гриша не понимает и не видит ее любви. А она была готова за него, как говорится, в огонь и в воду, только бы приказал…

Агаша снова устроилась на Прохоровскую мануфактуру, и теперь они с Нюшей ходили туда вместе. И там, где-нибудь в коридоре или в умывальнике, спрятавшись от всевидящих глаз мастера Прянухина, Нюша отводила душу в разговоре с деревенскими бабами, тоже мечтавшими вырваться из каменного городского плена, полежать в расцвеченной сурепкой и ромашками траве, услышать, как по-матерински пахнет земля.

И только однажды Нюша разговорилась с Григорием откровенно. Уже под вечер он встретил ее у крылечка воскресной школы. Они не сели на конку, а всю дорогу до дома Таличкиных шли пешком. Гриша рассказал, что прошлой ночью на заводе Гакенталя и на фабриках Манделя арестовано девять человек и что вряд ли им удастся скоро выйти на волю.

Нюша глянула на спутника сбоку быстрым и тревожным взглядом и, чуть помолчав, заговорила, — это была самая большая речь, сказанная ею Грише за время их знакомства. Случилось это уже зимой. Белыми хлопьями неслышно валил на землю и крыши снег, редкие керосиновые фонари стояли окруженные ватными шарами света.

— Я, Гришуня, наверно, вовсе дура, никак ничего в толк не возьму… Ну вот эти, с завода, неужли не страшно им в тюрьму идти, а? Там ведь, сказывают, безо всякой пощады бьют тех, которые арестанты, а опосля усылают в каторгу. А ведь у них жены и дети. Неужли тебя когда-нибудь так же вот придут ночью и заберут, и потащут в тюрьму, и станут бить и держать в каменном чулане? А?

— Все может быть, — кивнул Гриша.

Они сделали несколько шагов молча, потом Нюша снова покосилась на Григория с испугом и жалостью.