Суд скорый... И жизнью, и смертью

Человек, с которым должен был встретиться Быстрянский, оказался депутатом Третьей Государственной думы, уральским сталеваром Косоротовым. Было в этом человеке что-то располагавшее к нему с первой встречи, — может быть, его огромная, сразу угадываемая физическая сила, может быть, его добродушие, мягкость. Он был похож на одного из добрых былинных богатырей, которыми любила населять свой сказки старенькая няня Григория.

Одет Косоротов был в поношенный дешевый костюм и такой же картуз; встретив его на улице, Григорий никогда не подумал бы, что это депутат Думы. Кобухов познакомил его с Григорием, добавив, что Григория прислал Быстрянский. Стиснув с медвежьей силой руку новому знакомому, Косоротов окинул его мгновенным цепким взглядом — «словно на весах взвесил», подумалось Григорию. Но спрашивать пока ни о чем Косоротов не стал.

Худая и черная, как галка, Анастасия, жена сапожника, поставила самовар, Косоротов дал ей рублевку «на штоф, Настя, для отвода глаз», и повеселевший Кобухов скинул драный кожаный передник.

Через полчаса они сидели за столом в задней комнате, выходившей окнами в крошечный садик, пили чай, и Косоротов, посмеиваясь, рассказывал, как он отделался от увязавшегося за ним шпика.

Выпив стопочку, Кобухов необыкновенно оживился, заговорил, размахивая руками:

— К чертям собачьим эти ваши думы, нет от них рабочему ни проку, ни толку! Вы там лопочете: «Господа депутаты! Господа депутаты!», а эти господа ведрами пьют народную кровь и не захлебываются!

Посасывая папироску, Косолапов добродушно посмеивался.

— Не кипятись, Федотыч! И не лезь в отзовисты. Отозвать наших депутатов из Думы — самое легкое дело! Ведь не последняя наша с ними драчка! Еще и они нам, и мы им синяков наставим. А верх все равно будет наш!

— «Будет»! Все «будет» да «будет»! То попы рай сулили, то теперь вы! К чертям собачьим!

— Ах, Степа, Степа! Не вовремя ты хворать надумал! — с укором и жалостью покачал Косоротов темноволосой головой. — Не ко времени.

— А она, безглазая-то, времени не спрашивает. — Кобухов дрожащей рукой налил себе еще стопку, выпил ее одним глотком, покосился на нетронутую рюмку Григория и снова повернулся к Косоротову: — Ты их там, в Думе, Косоротыч, гвозди в бога и в душу! Все равно, как я понимаю, не миновать тебе и всей вашей фракции по Владимирке топать. Сгложут они вас, миленький!

— Обязательно сгложут, — почти с удовольствием согласился Косоротов, покачивая большой головой. — Но все же, Степа, и мы им ломоть правды-матки отрежем. А Владимирка что ж… И получше нас люди по ней хаживали.

— Сколько вас, таких смелых, вроде тебя, в Думе-то? — ехидно щурясь сквозь дым цигарки, спросил Кобухов. — Сибирь-матушку еще не всю вашими костями замостили?

— Сибирь велика, — невозмутимо посмеивался Косоротов, — там и для царских костей место останется. Придет час… А в думской фракции нас сейчас, Степа, всего девятнадцать. И больше половины из них — меньшевики, все вправо поглядывают: не пора ли переметнуться. Правда, есть и у нас крепкие ребята: скажем, Егоров, Полетаев — с головой мужики и без страха. Но прав ты — горстка, горстка! А их, как глянешь в зал, — аж в глазах от серебра и золота рябит! Генералы, адмиралы, ваши превосходительства, митрополиты, денежные мешки. Выйдешь, слово скажешь, а они орут: «Долой! Долой!» Плюнуть хочется и бежать. А терпишь, стоишь. Вот, скажем, вылезает Марков-второй, тычет во все стороны тараканьими усами. Мало вешаем, кричит. Особенно, дескать, на Кавказе! В России за три года около трех тысяч повесили да постреляли, а на Кавказе всего двадцать три человека. «Возмутительно! — кричит. — В России, — захлебывается, — на пять убийств правительство отвечает одной казнью, а на Кавказе за сто двадцать пять убийств всего-навсего одного вешают». И сам председатель совета министров господин первый вешатель Петр Аркадьевич Столыпин на эти слова изволит белыми ладошками хлопать! Цирк!

Григория смущало, что Косоротов нет-нет да и поглядывал в его сторону — не то недоверчиво, не то вопросительно. Но вот наконец Косоротов напился чаю, отодвинул перевернутый вверх дном стакан и, положив на стол огромные темные руки, задумался, словно решая что-то про себя. Потом повернулся к Григорию, от добродушия его не осталось и следа.

— Ах, досадная, какая досадная история с Быстрянским! Так некстати! Когда вы его увидите?

— Завтра.

Косоротое положил на стол пачку папирос (Аза), долго крутил папиросу короткими сильными пальцами, разминая ее, и снова пристально и, словно взвешивая, посмотрел на Григория, на Кобухова.

— Дело вот в чем, — заговорил он, затягиваясь дымом. — Двадцать второго ноября начнется суд над нашими депутатами из Второй думы. Слышали? Мы, конечное дело, поднимем в Думе шум, сделаем запрос, но… думские наши запросы и протесты… на них нашим правителям наплевать с высокого дерева… А вот если бы весь рабочий Питер сказал в этот день слово в защиту…

— Это, то есть как? — прищурился Кобухов.