Суд скорый... И жизнью, и смертью

Кто-то бросился на Женкена, над головами дерущихся взметнулась, блеснув бронзой набалдашника, палка, раздался звон посыпавшегося на пол стекла. Григорий разглядел тоненький темноволосый силуэт, но кто дрался с Женкеном, не узнал.

Внимание его отвлекла юркая фигурка экзекутора, пробивавшегося к кафедре от дверей зала. Экзекутор умоляюще поднимал над головой руки:

— Господа! Господа! Извольте-с!

Григорий сделал еще шаг вперед:

— Рабочие Питера в день суда над депутатами Государственной думы объявляют забастовку! Поддержим их, товарищи! — Он вскинул над головой сжатую в кулак руку. — Солидарность!

— Солидарность! — отозвались, как эхо, сотни голосов, и множество стиснутых кулаков взметнулось над толпой.

Но кто-то заулюлюкал, а Женкен, потрясая палкой над головой, кричал:

— Никаких забастовок!

Когда через десять минут вызванный экзекутором ректор Боргман появился в актовом зале и прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу, Антонов уже поставил вопрос о забастовке на голосование. Лес рук взметнулся вверх.

Насупившись, беззвучно шевеля губами, Боргман рассматривал из-под седеющих бровей организаторов сходки, потом, повернувшись к ним спиной, оглядел притихший зал.

— Господа! Вы отдаете себе отчет в этом решении?

— Вполне, господин ректор, — твердо ответил за его спиной Крыленко.

В наступившей тишине стало слышно, как кто-то у окна переступил с ноги на ногу — захрустело стекло.

— Я вижу, господа, дело дошло до битья окон? Боюсь, что этим безобразием придется заняться дисциплинарному суду.

— А мы протестовали против предлагаемой ими забастовки! — крикнул Женкен.

— Благодарю за благоразумие, господин Женкен. А теперь прошу разойтись. И никаких забастовок, если не хотите, чтобы университет закрыли на неопределенное время, как в пятом году.

И все же 22 ноября забастовка состоялась. На лекцию приват-доцента Туган-Барановского в актовый зал пришли три человека. Декан юридического факультета Гримм начал читать при четырех слушателях, но вошла группа студентов и попросила прекратить лекцию. Пожав плечами, Гримм удалился. То же произошло в третьей аудитории у профессора Алатонова, в девятой аудитории у Жижиленко. Не смогли читать свои лекции профессора Палладии, Догель, Стеклов, Гоби, Дерюжинский, Лоренцони, Беттак, Меклер и многие другие.

В больнице, рассказывая об этих событиях Быстрянскому, Григорий испытывал необыкновенно радостное волнение: забастовка эта являлась огромной победой. Быстрянский понимающе улыбался, но смотрел на Григория без той покровительственной и насмешливой иронии, которая раньше так смущала Григория.

Рассказывал он и о том, что видел в тот день на улицах города, о пикетах забастовщиков у ворот Балтийского завода и у завода Кенига, у Никольской ткацкой фабрики и у «Невки». Не обошлось, конечно, без стычек с полицией и черной сотней, но рабочие держались спокойно, не поддаваясь на провокации.

Бастовало в тот день в Питере больше ста тысяч человек, но забастовка не помогла: большевики — депутаты Второй думы получили каторжные сроки и долгосрочную ссылку.

17. «…БУДУЩИЙ СОЦИАЛИСТ И КАТОРЖНИК…»

Кто сказал, что «ночь после битвы принадлежит мародерам», Григорий никак не мог вспомнить, но слова эти неотступно стояли в памяти, когда он в редкие для него минуты душевной подавленности бродил в одиночестве по городу.

Да, «ночь» после боев пятого года принадлежала мародерам! Тысячи и тысячи людей шагали по каторжным этапам, тряслись в столыпинских вагонах, плыли в трюмах барж и пароходов по Енисею и Лене в самые глухие, забытые богом и людьми углы. Томились в казематах Петропавловки и Шпалерки, «Крестов» и Бутырок, Александровского и Орловского централов… А «мародеры» с орденами на груди и на шее величественно восседали в проносящихся по Невскому экипажах, склонялись над прилавками ювелирных магазинов, кейфовали в уютной тишине первоклассных ресторанов, нежились на залитых солнцем пляжах Ниццы.

Да, ночь после битвы принадлежит мародерам!

Все больше и больше отталкивала Григория академическая, мертворожденная мудрость, преподносимая с кафедр университета господами Бодуэном де Куртене и Лоренцони, Гриммом и Пергаментом, их преосвященствами Горчаковым и Рождественским. Временами он чувствовал, что ненавидит их смертельной, личной ненавистью, — это относилось в первую очередь к служителям господа бога в роскошных шелковых рясах, с приторным выражением смирения и кротости на челе. Да, личные враги! Он не мог представить себя по одну с ними сторону баррикады.

Как-то, бродя по улицам, он натолкнулся на Невском проспекте на толпу и через головы стоявших впереди увидел блеск риз, сверкающие на солнце хоругви… Доносилось торжественное пение, возгласы священников.

— Что там, бабушка? — спросил Григорий сморщенную старушку в сиреневом богадельническом салопе.

Она посмотрела на него умиленными глазами.