Суд в Нюрнберге. Советский Cоюз и Международный военный трибунал

На следующее утро Руденко выдвинул против Кейтеля самое убийственное доказательство: приказ о репрессалиях на оккупированном востоке. Этот приказ утверждал, что человеческая жизнь «не имеет ценности» в Советском Союзе, и требовал расстреливать от пятидесяти до ста коммунистов за каждого немецкого солдата, убитого партизанами. Кейтель признал, что подписал этот приказ, но заверил, что первоначально требовал расстреливать лишь от пяти до десяти коммунистов за каждого немца; Гитлер поменял числа. Руденко снова не додавил. Он перешел к следующему приказу, который разрешал германским войскам в борьбе против партизан предпринимать беспощадные меры против женщин и детей, и спросил, относилось ли к этим мерам убийство. Кейтель ответил, что ни один немецкий солдат или офицер никогда и не думал убивать женщин и детей. Не веря своим ушам, Руденко задал уточняющий вопрос – и Кейтель лишь повторил, что не знал о таких зверствах ни из первых, ни из вторых рук. Завершая допрос, Руденко заявил, что Кейтель подчинялся Гитлеру не только по долгу службы, но и потому, что был ревностным нацистом. Тогда Кейтель повысил голос: «Я был верным и послушным солдатом моего фюрера. Не думаю, что в России есть генералы, которые не подчинялись бы беспрекословно маршалу Сталину». Руденко резко прервался: «Я закончил мои вопросы»[980].

В то же утро Максуэлл-Файф, допрашивая Кейтеля, вернулся к теме лояльности – и, в отличие от Руденко, сумел добиться признания. Максуэлл-Файф чувствовал, как лучше всего сыграть на психологии этого подсудимого. Он напомнил о воинской чести и спросил Кейтеля, почему у того не хватило храбрости выступить против Гитлера и протестовать против хладнокровных убийств. Кейтель пробурчал под нос, что сделал многое «вопреки внутреннему голосу» совести. Максуэлл-Файф увидел тут зацепку и попросил объяснить подробнее. Кейтель признался, что издавал приказы, нарушавшие законы войны. Он также рассказал об убийствах офицеров британской авиации и о своем приказе «Ночь и туман» (Nacht und Nebel) от декабря 1941 года, в котором требовал отправлять в концлагеря мирных жителей, сопротивлявшихся нацистским оккупантам[981]. Ребекка Уэст, освещавшая процесс для журнала «Нью-йоркер», похвалила умение Максуэлл-Файфа подвести каждого свидетеля «к краю некоей моральной пропасти», где правда выходит наружу. «Нацисты не волнуются, когда их допрашивает русский юрист, так как видят, что он ничего не умеет… Но они чувствуют стыд, когда сэр Дэвид изобличает их во лжи»[982].

Допросы Кейтеля завершились 9 апреля после появления нескольких свидетелей, в том числе генерала Адольфа Вестхоффа, который служил в Отделе по военнопленным Верховного командования. На американцев произвело сильное впечатление то, как Покровский обрушился на него во время перекрестного допроса. Оказавшись лицом к лицу с генералом, который занимался советскими военнопленными, Покровский «встал на дыбы», как писал впоследствии Тейлор. Покровский представил свежие доказательства смертей миллионов русских солдат от холода и голода в неотапливаемых вагонах. Когда Трибунал ушел на обеденный перерыв, Альфред Йодль внезапно заорал со скамьи подсудимых: «Черт возьми! Конечно, тысячи русских пленных привозили насмерть замерзшими! И наших солдат тоже!» Йодль пообещал, что, когда придет его очередь давать показания, он «накормит суд досыта!»[983]. Если бы МВТ продолжал в том же темпе, Йодлю пришлось бы долго ждать своей очереди.

* * *

Горшенин прибыл в Нюрнберг 8 апреля и сразу же получил отрезвляющее известие о том, что судьи западных держав-союзников решили позволить защите вызывать свидетелей для дачи показаний о Катыни и отклонили письмо Руденко[984]. Горшенин также сразу увидел, что судьи и обвинители, встретив непредвиденные проблемы со стороны защиты, поссорились между собой из-за самого представления о том, что представляет собой справедливый суд. Это был момент экзистенциального кризиса для МВТ. Обвинители жаловались, что судьи слишком много позволяют в суде подсудимым и одобряют слишком много их ходатайств о вызове свидетелей. Судьи критиковали обвинителей за долгие допросы и спрашивали, действительно ли нужно столько обвинителей для допроса каждого свидетеля. Под их давлением обвинители согласились, что попытаются ограничить свои допросы по времени. Но они не собирались сидеть сложа руки, если какой-нибудь подсудимый станет нападать на политику и действия их правительств во время войны. На кону стояло слишком многое[985].