Судьба адмирала Колчака. 1917-1920

Печальная участь постигла многие тысячи лошадей, вовлеченных в отступление. В самые сильные морозы их ноздри приходилось размораживать через каждые несколько метров. Фуража не хватало по всему тракту, а крестьянам, жившим поблизости, все труднее было покупать запасы в более отдаленных деревнях, поскольку омские бумажные рубли почти совсем обесценились. Найти кров стало практически невозможно; годились коровники и конюшни, лишь бы не провести ночь на морозе. Почти все беженцы несли или катили огромные тяжести и, измучившись, в конце концов почти всю ношу бросали на дороге.

Города и деревни были полны брошенных лошадей. Британский офицер, попавший в руки большевиков в Красноярске, оставил такое описание их плачевного положения: «Они были кротки, как домашние собачонки, но ни у кого не находилось времени погладить им морды. Они стояли на улицах, размышляя над удивительной переменой в своей жизни. Они устало тащились по глубокому снегу. Конские табуны чернели на дальних холмах».

Поскольку только что установленная советская власть объявила всех этих лошадей государственной собственностью и установила строгие наказания за их незаконное присвоение, запуганное население шарахалось от дружелюбных животных. В конце концов 5 тысяч лошадей умерли от голода. Их мясо, шкуры и хвосты тайно разбирали. Остатки государственной собственности оставались в снегу и, когда началась оттепель, стали источником инфекций.

В последних эшелонах страх перед преследующей по пятам Красной армией не отступал, но, если, благодаря слухам, вспыхивала паника, она быстро утихала. Более постоянной, более настойчивой и гораздо более острой была боязнь заболеть тифом. Невозможно даже приблизительно сказать, сколько десятков тысяч людей умерло в ту зиму от тифа. В одном только Новониколаевске с ноября по апрель от тифа умерло 60 тысяч человек.

«Чрезвычайно трудно победить болезнь в Сибири из-за повсеместно неадекватного медицинского обслуживания, антисанитарии в местных жилищах и негигиеничных привычек населения», – писали авторы монографии, материал для которой собирался под эгидой британского МИДа во время интервенции. К зиме 1919 года система здравоохранения совершенно развалилась на огромных территориях. Личная гигиена никогда не была сильной стороной русских, и в переполненных поездах лишь немногие даже из самых обеспеченных беженцев мыли руки или меняли белье. Вши, разносчики тифа, кишели в древесине запущенных железнодорожных вагонов, в рваном солдатском обмундировании, в крестьянских тулупах, в шубах спекулянтов. Мужчины, женщины и дети мерли, как мухи.

Среди сорванного с места населения и отступающей армии болезнь не щадила никого. «Тиф, – писал один британец, свидетель эпидемии, – рождает в здоровых страшную, нечеловеческую ненависть к заболевшим, словно они убийцы, покушающиеся на чью-то жизнь». Когда узнавали или просто подозревали, что в подходящем к станции санитарном или другом каком поезде есть тифозные больные, железнодорожное начальство делало все возможное, чтобы пропустить его без остановки, совершенно не принимая во внимание, что пассажирам необходима помощь, продукты или лекарства.

Часто люди, оказавшиеся в изоляции, умирали целыми вагонами. Никто не знал, сколько людей убил именно тиф, а сколько слишком слабых, чтобы топить печку, – холод.

Все трупы раздевали и, поскольку они быстро деревенели на морозе, складывали, как дрова. Нескольким британцам, попавшим в плен к Красной армии, довелось из толпы наблюдать этот процесс. Один из них отметил, что «офицеры и солдаты, испытавшие самые страшные ужасы войны во Франции, были потрясены этим зрелищем, а толпа, в которой они стояли, казалось, не испытывала ничего, кроме любопытства». С мертвыми обращались без всякого уважения, что странно для глубоко религиозного народа. «Я видел в России один-единственный гроб – в польской церкви в Новониколаевске, а в саваны заворачивали только мертвых детей».

С тех самых пор, когда тридцать лет назад правительство Александра III начало работу над проектом строительства связующей цепи между Европейской Россией, Восточной Азией и Тихим океаном, Транссибирская железная дорога казалась внешнему миру грозным символом территориального захвата. Подданным Александра и его сына магистраль представлялась по меньшей мере главным национальным достижением, подвигом, который просто не может не изменить к лучшему жизнь огромной части нашей планеты. Как ни смотреть на этот проект – с надлежащей гордостью или, как оказалось, с излишней тревогой, – с политической, стратегической или экономической точки зрения, нельзя отказать Транссибирской железнодорожной магистрали в величии и почти жюль-верновской фантастичности.