Судьба Алексея Ялового (сборник)

«Словом, защитила тебя девка! — редактор довольно хлопнул себя по бокам. Вздохнул. — Попробовал бы я! В порошок бы… А ей что?! Доктор, красивенькая к тому же. Ну и мимо меня пронесло».

А Ольга Николаевна об этом случае никогда ни слова, ни полслова.

Временами казалось, что к его работе она относится с бо́льшим вниманием, чем к нему самому.

«Что я, скаковая лошадь, которую надо оценить: возьмет она препятствие или нет. А может, был у нее кто-то другой. А я только для «роздыха», для души?» — ревниво возмущался Алексей.

И переставал искать встреч с Ольгой Николаевной, чтобы потом, по прошествии некоторого времени, вновь надеяться и верить.

— Странно все, непонятно, — бормотал Алексей Яловой в ту памятную по лыжной прогулке ночь.

Он возвращался из штабной деревни к себе в редакцию. Дорога была похожа на траншею, проложенную в глубоком снегу. Вдали виднелись верхушки ветел, по молчаливым трубам угадывались крыши деревенских изб. Празднично рассиялась луна. Снежные блестки морозно переливались, играли. Поскрипывало под валенками. Недаром говорят, что полная луна — к морозам. Алексей поднял высокий воротник полушубка, ему послышалось слабое дыхание розы — любимых духов Ольги Николаевны. Прощаясь, она поправила ему шарф, по-родственному застегнула верхнюю пуговицу полушубка и, словно чего-то испугавшись, подтолкнула его к двери: «Идите же! Спокойной ночи!»

— Странно все.

А сам был горд и счастлив в эту ночь всем тем, что было, что все это было, что оказалось возможным и на войне, что возможна была такая женщина, как Ольга Николаевна.

И она не приснилась, не привиделась. Он оставил ее в темной избе с одинокой заснеженной рябинкой под окном; она в это время, должно быть, снимала с себя свитер, юбку, распускала волосы, вытаскивая шпильки. О чем она думала в эту минуту? На что надеялась? Чего ждала от него?

И вдруг ему показалось, он понял ее. А вдруг то, что он считает недостатком порыва, искреннего чувства, — стыдливая сдержанность поэтичной и чистой натуры, которая больше всего страшится оскорбительной ординарности, того, что именуется в обиходе «романом»? Многое она видела за эти прошедшие годы войны. Обыденность и пошлость мимолетных связей пугали и отвращали ее.

«Не потому ли она, — думал Яловой, — с такой бережностью, с такой настойчивостью стремилась создать вокруг себя мир, в котором не было места грубости и пошлости? Не потому ли она так стремилась в самых, казалось бы, неподходящих условиях сохранить поэзию чувства, простоты и сердечности…»

7

Алеша, милый!

Простите меня, дуру. Все так неожиданно и быстро произошло, что я поначалу ничего не могла понять. Вы ничего мне не сказали. Я случайно узнала о том, что случилось. Почему Вы не захотели мне рассказать?.. Ну, да не об этом сейчас.

Я узнала, что за Вас хлопотал член Военного совета. Но, видимо, все было решено «выше», фронтовым начальством. Генералу пообещали вернуть Вас в газету, если Вы «проявите себя» в боевой обстановке.

Вы-то хоть знаете, в чем Вас обвиняют? Я пыталась выяснить. Мне намекнули, что будто кто-то из Ваших «друзей», из редакции, направил грязный донос… Могло быть совсем плохо, сказали мне, но за Вас заступились. И все же вот как повернулась Ваша судьба.

Не могу простить себе, что не повидала Вас перед отъездом. Я должна была видеть Вас! Я так хотела Вас видеть, слышите!

Я верю в Вас, Вы — добрый, хороший человек. Ради бога, опасайтесь только всяких тайных мерзавцев. Остерегайтесь тех, кто всякое слово толкует вкривь и вкось.

Номер Вашей полевой почты мне сообщил Ваш редактор. Он порядочный человек, горюет, что ничем не смог Вам помочь. Обещал печатать все, что Вы напишете.

Я знаю, как Вы теперь далеко от нас.