Судьба Алексея Ялового (сборник)

Сегодня он отгонял корову в череду, Нюра тоже гнала свою, помахивая хворостиной. От толоки — выгона пошли вместе. Шли себе и молчали. Солнце торопливо выскочило, как будто оно опаздывало, из-за большой могилы — запорожского кургана, видного издалека в степи, круто покарабкалось по небу, сизоватые росинки задымились на тонких травяных стебельках. Начала прогреваться пыль, после ночи влажная, холодная, в хмурых складках.

Алеша вспомнил, что уже можно купаться.

— Ты купаешься? — спросил он.

Нюра кивнула головой. На него даже не взглянула. Идет себе, хворостину по пыли волочит.

— А с кем ты на речку ходишь?

— С Мариной, — тихо сказала Нюра. Марина была соседка, в пятом классе училась.

И тут Алеша отважился.

— Давай вместе пойдем на речку.

— Пойдем, — прошептала Нюра.

Алеша сглотнул слюну и молчал всю остальную дорогу. Уже у самого двора — мать Нюры, тетка Олена, наклонившись, несла на спине солому к летней печке — Алеша грубо спросил:

— Когда пойдешь?

Тут Нюра и хворостиной перестала помахивать. Но все так же, не глядя на Алешу, сказала:

— После обеда… Если пустят.

— Ты мимо нашего двора пойдешь?

— Ага, — ответила Нюра. И, заворачивая к дому, скосив взгляд куда-то на Алешины ноги, неожиданно спросила: — А черешни дашь?

— Дам, — быстро согласился Алеша.

Нюра рванула во двор, только красное платье замелькало между быстрых ног.

Вот он и выглядывал теперь ее с черешнями, мама отпустила, когда, по его понятию, вышли все сроки, томился за кустами сирени возле колодца.

Нюру увидел издалека. Солнце плавилось в белесом небе. Куры в тени клювы разевали, млели от жары, а Нюра шла себе посередине улицы в белом платьице в зеленый горошек, разглядывала что-то под ногами. Алеше показалось, потеряла что-то, ищет… Так и мимо двора прошла, будто и не знала, кто здесь обитает, будто про Алешу и не слыхала и уговора никакого между ними не было. Идет себе девочка по своим делам, даже на окна не посмотрела.

Алеша от обиды просидел за кустами больше, чем следовало. Нюра уже мимо высокого береста на углу прошла, еще повернет куда, может, она на речку и не собиралась, припустил было, а потом зашагал независимо, даже посвистеть попробовал.

Нюра, видно, за знак посчитала, приостановилась, пошла потише. За сараем дядька Ивана он догнал ее. Спросил, как будто случайно увидел:

— Ты на речку идешь?

— На речку.

— И я купаться иду, — заносчиво сказал Алеша.

Тут из высоких лопухов выскочил на дорогу длинноногий Санько, увидел их вместе, вытаращил глаза, конопатый, рыжие патлы торчком, и, мигом что-то сообразив, закричал, заплясал, взвивая пыль:

Ось идэ парочка,
Панас та Одарочка!..

Он кривлялся перед ними, загораживая дорогу.

Нюра ойкнула, втягивая голову в плечи, припустила от него. Алешка кинулся на обидчика с поднятыми кулаками. Непременно быть бы драке, но от конюшни сердито закричал дядько Иван: «Са-а-нько, Са-а-нько». Санько, поворачивая на ходу, высунул язык, погрозил сжатым кулаком.

Нюра ждала Алешу в тени от кустов дикого терна, росшего по-над дорогой. Впервые взглянула на него, бойкенько, с интересом. Алеша полез за пазуху, достал горсть черешен.

Нюра съела одну, другую надкусила, сморщилась, выбросила, третью и пробовать не стала.

— Зеленая…

— А ты спелых захотела, — обозлился Алеша. — Они на самой верхотуре, попробуй доберись!..

До речки они шли так: впереди Нюра, а за ней, поотстав, будто сам по себе, Алеша. Как поссорившиеся супруги.

Пристроились на песке под дикой грушей в тени. Начали в камешки играть, Нюра в два счета обыграла Алешу, стало скучно, ребят возле речки не было. Алеша один полез в воду. Нюра, поправляя свое беленькое шуршащее платье, сказала: «Не буду». С разгону нырнул раз-другой, ох здорово, заорал в полный голос, захлопал руками, а Нюра-дура жарится на песке, барышню из себя строит. Но пока он кувыркался, посвечивая белой попой, да подпрыгивал, дура Нюрка взяла и ушла. Глянул, а ее уже нет. Только осталась ямка на песке, где сидела. И косточки от черешен. Купаться сразу неинтересно стало. Да и признаться если, страшновато одному. Попрыгал, попрыгал на одной, потом на другой ноге, чтобы вода вылилась из ушей, и побрел себе домой.

Он шел по извилистой тропке, она то поднималась, то опускалась по-над горой, с увесистым серым камнем в руке; говорили, много гадюк развелось, и ему казалось, что вот так-то лучше идти одному и думать про себя, какой смелый мальчик идет — гадюк и тех не боится, пусть только высунется какая… Нюрка, видно, мимо огородов по улице пошла, побоялась одна по-над горой. А он идет и ничего не боится, даже посвистывает, а известно, что гадюки не переносят свиста, того и гляди зашипят и полезут из расщелины, а он их тогда камнем, а если промахнется — бежать надо на солнце, гадюка слепнет против солнца, ничего не видит…

И все-таки что-то покалывало его в сердечко. И не только чувство настороженности, опасности. Ему казалось, что это был длинный-длинный, бесконечный и трудный день. И будто он потерял что-то, а что — не мог вспомнить и понять. Да и не дано было ему тогда понять это!

ЦЫГАНЕ