Судьба Алексея Ялового

Возле двора Яловых (все происходило на Алешиных глазах) повстречался им, на свою беду, районный уполномоченный — молодцеватый усатый дяденька в синих галифе, в ладной суконной гимнастерке с накладными карманами, — привстал в бедарке, закричал, что они — трудящиеся женщины и должны понимать момент… Разойдитесь по домам, не мешайте колхозникам трудиться, Советская власть не потерпит контрреволюционных действий…

И в мгновенно наступившей тишине крик Трофимовой жены, не крик — стон, рыдание:

— Ты нас лякаешь!.. Ты — бугай, шеяку наел на нашем хлебе и нам грозишь!

Бабы взревели, подстегнутые этим криком, бросились к бедарке, стащили уполномоченного, хлестнули коня, и он понесся по дороге, только пыль взвихрилась.

Здоровый был дяденька уполномоченный, несколько раз отбрасывал баб, то голова мелькнет среди платков, то плечи. Да разве отобьешься…

Пестрая женская толпа за ним клубком по дороге: взвизги, выкрики, удары. Задыхающийся голос Трофимовой жены: «Побачимо, який ты сердитый без галихве».

Бабоньки, похохатывая, прикрываясь платочками, расступились, посреди дороги оказался уполномоченный. Его раздели догола, нижнюю бязевую рубашку завязали вокруг шеи, руки струтили на спине ремнем. Какая-то осатаневшая раскосмаченная старуха стегнула пучком толстой крапивы: «Но-о, вороный!»

…А как заулюлюкали, засвистели, закричали те же бабы, когда на следующий день, проходя мимо, увидели татуся. Его обычно и дома не было: все на своем участке, ходил по хатам, уговаривал вернуться в колхоз. Доказывал: все равно придется, жизнь так повернулась. По-другому не будет. А тут оказался дома. Бабушка: «Сховайся, сыну! Сховайся». Татусь только из хаты, бабы его и приметили:

— Держи-и! Тю-ю!

— Ще одного активиста разденем!

— Хату спалить, щоб не загоняв в коммунию!

Была одна могильная минута, когда толпа остановилась прямо у их двора, напротив хаты. И вдруг умолкла. Стояли, смотрели. Казалось, кто-то первым шагнет во двор и…

Выпрямившийся татусь, лицом к толпе, замершая у порога бабушка…

Но помедлившая было стрелка судьбы вдруг освобождение дрогнула. Будто ветер прошел, толпа качнулась, вновь зашумела, нестройно двинулась по улице.

— …Микола-угодник! — только и сказала бабушка.

О эта слепая мстительная стихия! Сама она часто не сознает, что делает и чего хочет.

Чем бы это все закончилось, неизвестно. Горячие головы кричали — надо самим землю делить. В Пищаливке разделили, и ничего, сеют уже. В другом селе потребовали, и церковь вновь открыли. А потом пронесся слух: идет отряд из города, милиция на конях…

В тот памятный день Алеша оказался в степи. Каким ветром туда его занесло? В селе пусто было, кое-где старухи копались в огородах, он и подался после школы в степь. И увидел стоявший трактор и бричку с мешками зерна и поднятой оглоблей, над ней натянут брезент, вроде палатки, от солнца. Бабы — одни под брезентом, другие вокруг трактора и брички — что-то мирно они были настроены, ни вил, ни рогачей не видно, прикрывались платочками, дремали. И колхозники-мужики, будто их не касалось, тут же сидели; Илько спал возле трактора на телогрейке.

Легковая машина выскочила неожиданно из-за могилы — насыпного кургана, — черная, похожая на фаэтончик, и прямо по стерне направилась к трактору.

Женщины повскакивали, все пришло в движение… Машина, скрипнув тормозами, остановилась. Глухо рокотал мотор. Приоткрылась дверца, вылез высокий, худой, со шрамом на подбородке. Кто-то из мужиков узнал, негромко сказал:

— Поплавский, голова райисполкома. В глубине машины угадали смело подступившие бабы и начальника районной милиции. Не по-обычному, в «гражданском», не улыбался, глаза цепкие, настороженные… «Без оружия», — пронеслось. И тут же: «Може, сховалы…»

И вновь установилась тишина. Лишь напряженное вздрагивающее биение мотора, сдержанное дыхание затаившейся толпы.

Поплавский привычным движением поднял руку, очевидно призывая к вниманию, хриплым голосом выкрикнул: пора кончать, надо разойтись по домам, земля будет…

И ничего больше не успел он сказать.

— Ишь разумный!

— Гладкий який!

— Землю давай!

— Зерно…

— Скотину верните!

— Реманент…

— Сиять треба!

— …С голоду пухнуть будем. Диты помрут!

— Хватай его, бабы! В заложники! Не выпустим, пока нашу землю не отдадут!

— Зерно!..

— Коней!..

— И того тягнить из машины!

Поплавский, как только закричали, нырнул в машину. Бабы с двух сторон остервенело тянули дверцы. Шофер рванул с места, кто-то ойкнул, машина пробилась через толпу, и тотчас на всю степь — тревожный милицейский свисток.

Из широкой балки на разномастных лошадях зарысили милиционеры. Они развернулись широким полукругом.

Кони всхрапывали, высоко задирали головы, всадники придерживали их.

Казалось, толпа должна была броситься назад в село — дорога туда оставалась свободной. На это, видимо, и рассчитывали: припугнут милицией — и все. Но бабы сбились плотнее, почему-то окружили со всех сторон трактор, словно он мог стать им опорой и защитой.

Всадники приближались, замедляя бег коней. И вот конские морды со вспененными удилами оказались перед самой толпой.

Отчаянно режущий женский крик: