Судьба — это мы

«Большинство родственников Марии Юнашевой, — писала позже в «Литературной газете» Татьяничева, — ее дядя и тетя, ее бабушка, жили в Лидице, чья трагическая история известна всему миру. После того как развеялся пепел сожженного села, оставшиеся в живых были брошены в концлагеря. Бабушка погибла в Освенциме, а тетя Марии, Каролина, оказалась в Равенсбрюке. Там она познакомилась с русской женщиной. Ни имени, ни фамилии ее Мария Юнашева не знает. Тетя Каролина в прошлом году отдала платок Марии и сказала: «Боюсь, скоро умру, а люди, не зная истории платка, могут выбросить его. Храни его как дорогую память, память братства и любви, память о совместно пролитой крови… Ночами украдкой, с риском для жизни русская подруга, раздобыв где-то темный лоскуток и немного цветных ниток, вышила для своей чешской сестры этот платочек»{62}.

Об этом даре поэтессы располагать к себе собеседника с первых же минут знакомства рассказывал мне и поэт Олег Шестинский:

— Мы были как-то с Людмилой Константиновной гостями болгарских писателей. Я до этого неоднократно наезжал в Софию, в Пловдив, на Шипку, много переводил болгарских поэтов, у меня там, как говорится, полно друзей. Она же, если мне не изменяет память, впервые ступила на землю Болгарии. Но, честное слово, у меня было такое ощущение, что все наоборот: она тут уже своя, как дома, а я — впервые.

Приехали мы в Пловдив, зашли в гости к Стефану Загурлиеву, моему старому доброму знакомому, в прошлом полковнику, принимавшему участие в революционных событиях. Очень сдержанный, немногословный человек на моих глазах будто переродился. Он рассказал нам столько о себе, о своих боевых товарищах, о дружбе с русскими людьми, что я только диву давался, как это Людмиле Константиновне удалось его расположить к себе.

Приехали мы на Шипку. Дежурил у мемориала суровый милиционер Ташко Гостев. Этого и вовсе мало кому удавалось разговорить. Людмила Константиновна же сразу нашла к нему ключик. Она шутливо приложила руку к виску, спросила по-генеральски строго, так что не улыбнуться было нельзя:

— Ну! Как блюдется слава русского оружия?

— Пока я на Шипке, — так же, озорно подобравшись, ответил Ташко, — на Шипке все будет спокойно!

И вот они разговаривают, как старые добрые знакомые. Я поражался!

Ей хотелось написать цикл очерков о современной Болгарии, об ее людях. Она даже обещала его «Литературной газете».

Замыслы, замыслы… Они теснились в голове, а сил было так мало. Ручка выпадала из рук.

Как трудно просыпаться по утрам!
Тяжелой дремой скованы движенья.
Подставив сердце
Яростным ветрам,
Мучительно бреду
Из окруженья
Своих обугленных,
Горчайших снов…
И, до предела напрягая силы,
Из жестких вырываюсь я оков…
…И сразу оживают все дела, —
От них в душе просторно
И надежно.
И жизнь еще желанней,
Чем была,
И кажется, что все еще
Возможно…{63}

Н. Д. Смелянский вспоминает:

— Никогда, как в эти дни, Людмила Константиновна не хотела, чтобы стихи до выхода их в книге были непременно опубликованы в периодике. «Как долго тянется время! — говорила она. — Самое ужасное, что они не живут, лежат без проку».

…Первым об ее тяжкой болезни мне сообщил Валентин Сорокин:

— Людмила Константиновна смертельно больна, — сказал он как-то в хмурый осенний вечер. (17 октября 1979-го, — отметил я машинально.) — Чувствую это по ее стихам, по ее горьким глазам.

К этому времени я с год не видел ее. Но, помнится, совсем недавно просил стихи для «Крестьянки» и вскоре получил их с бодрым сопроводительным телефонным звонком, и я усомнился в ощущении товарища.

— С чего ты взял?

— Ты вчитайся, вчитайся в стихи. У меня такое убеждение, что она старается выговориться. Боится не успеть…

Резануло старое — крылатое и грустное: «Мне бы только успеть…».