Судьба философа в интерьере эпохи.

Попробуем на правах примера, избегая неуместных в рамках данной статьи детализаций, проследить, что, собственно, может в первом приближении дать для анализа одной проблемы - генезиса философии - развернутая выше аргументация. Естественно, что все высказанное выше в порядке индуктивного выхода на проблему должно теперь, когда речь идет о выдвижении гипотезы и анализе вытекающих из нее следствий, перейти из формы утверждений в форму предположений, по возможности многозначных и альтернативных: анализ следствий и есть, собственно, уничтожение многозначности и альтернативности в широкой по исходу и достаточно неопределенной области смысла.

Пусть, как мы и пытались это доказать, традиционную и европейскую культуры разделяет не время-история-развитость, а способ хранения, накопления и трансляции социально-необходимого знания. Тогда производное от современных задач (помощь слаборазвитым и развивающимся странам) смещение исторической ретроспекции к проблеме разрыва между традиционными и европейскими мировоззренческими формами есть духовный запрос на антиципации - на поиск в истории мысли случаев перехода от мифа как способа специализированного кодирования знания, характерного для традиционного общества, к философии как способу универсального кодирования знания, который основан на тождестве лингвистического и бытийного и типичен для обществ, испытавших унифицирующее и нивелирующее влияние античной философии, христианства, церкви, а позднее и того, что Энгельс называл "научной формой познания природы".

Таких случаев перехода в истории человеческой мысли обнаруживается два: греческий стихийный и японский осознанно-целенаправленный (трансплантация "голландской науки"). Хотя с точки зрения современности наибольший практический интерес представляет случай японский, в теоретическом отношении он и более сложен (основной корпус документов по трансплантации науки долгое время считался государственным секретом Японии и начал публиковаться лишь недавно) и менее интересен: "голландская наука" изначально осознавалась (в какой-то степени и сегодня осознается, как внешнее и чужеродное явление в духе довольно распространенной концепции "второго языка" или "второй культуры", к тому же преемственность традиции и универсализма в японском случае сорвана, и речь идет не столько о переходе-трансформации, сколько о появлении второго мировоззрения и сосуществовании двух мировоззренческих схем. В каком-то смысле такая парность кодирования характерна и для греков, но у греков мы постоянно наблюдаем попытки синтеза двух схем с очевидным тяготением к универсализму, чего не обнаруживается в японском случае.

Таким образом, чистый греческий случай уникален и как таковой, естественно, нерепрезентативен: любое самое детальное исследование событий в бассейне Эгейского моря в XX-VII вв. до н.э. не может гарантировать оккамовской объективности - перехода из позиции "после вещей" в позицию "до вещей", поскольку на единичном примере нельзя отделить общее от единичного. При всем том сама идея преемственного перехода определенно может использоваться как интегратор проблематики, позволяющий определить сумму условий, при которых процесс перехода может быть показан системно, и, соответственно, выделить направления возможных поисков без обращения к магической формуле-"началу"": "Известно, что..."

Первым и необходимым шагом на этом пути была бы попытка удостовериться, что начало греческой перестройки мировоззрения является именно традиционным. Тот необычный исход, при котором на развалинах чего-то вместо ожидаемого по статистике (более ста случаев) традиционного исхода возникает универсализм, подозрителен неоднородностью начала и может быть списан на специфику крито-микенской цивилизации. По существу именно идея неоднородности лежит в различных концепциях "греческого чуда": греки как бы падают с неба или, того хуже, заимствуют напропалую то у египтян, то у вавилонян и каким-то малопонятным "чудесным" способом делают ни на что не похожее, заставляя историков философии либо разделять, либо сочувственно относиться к теоретическим капитуляциям типа знаменитой фразы Бернета: "Наука есть способ видеть природу глазами греков".

Археологические и текстологические материалы, которыми мы располагаем сегодня, могут, нам кажется, быть основанием для отождествления начала перехода с традиционной социальностью обычного типа, построенной на наследственном профессионализме. Это прежде всего упоминания об ахейском царстве в дипломатической переписке египтян и хеттов, а также расшифрованная часть табличек из архивов Кносса и Пилоса с перечислением множества профессий. Затем уже идут свидетельства древних авторов, которые удается обнаружить в порядке антиципации - направленного поиска. Это, наконец, очевидные следы принадлежности поэм Гомера и Гесиода к переходному периоду, когда мировоззренческая структура сохраняет еще прямую связь с мифом, а используют ее явно интегрированные, универсальные люди типа Одиссея (царь-пират-земледелец-воин-плотник-моряк).