Судьба генерала Джона Турчина

Так прошло с полчаса времени. И еще час прошел. И еще полчаса... Григорьев сидел и томился мукой неизвестности, но просто не в силах был уйти к себе домой в решающие эти часы. Курил папиросу за папиросой, вскакивал, принимался ходить по комнате, опять садился. Мимо него то пробегала с тревожным лицом, шелестя юбками, горничная в накрахмаленном переднике, то на цыпочках, изо всех сил стараясь не громыхать, проходил Воробей, и по тому, что они не обращали ни малейшего внимания на сидевшего в углу гостя, полные заботы несравненно более важной, чем его приход, вернее всего ощущалось дыханье беды, свалившейся на дом нежданно-негаданно. «Плохо дело, ой как плохо! — думал Евгений Дмитриевич, чувствуя, как сжимается у него сердце. — Боже мой, неужели это произойдет?... Такая молодая, красивая, милая... И вдобавок Иван сказал как-то, что они ждут ребенка и что он хочет мальчика... Нет, это было бы ужасно, чудовищно по своей нелепости и несправедливости. Бог не допустит...»

Один раз двустворчатая коричневая зловещая дверь, с которой глаз не сводил сидевший в напряженной позе Григорьев, выпустила дежурившую день и ночь у постели Софи сиделку в белом чепце и в теплом платке, накинутом на костлявые плечи. Евгений Дмитриевич уже знал ее. Полушепотом он спросил было, как больная, но сиделка, мельком взглянув на него усталыми, старчески блеклыми глазами, только сморщенной ручкой слабо махнула. С такой сердитой, горькой безнадежностью махнула, что у Григорьева оборвалось в груди, стало пусто и холодно. Неся пустой фаянсовый кувшин (за водой, что ли? зачем вода?), старушка мелкими неслышными шажками засеменила на кухню, а Евгений Дмитриевич опять опустился в мягкое бархатное, согревшееся под ним кресло. Опять прислушивался, сморщившись от напряжения, к тому, что творилось за дверью, хрустел суставами пальцев.

Неужели?.. Нет, не может быть!..

А за плотно прикрытой коричневой двустворчатой дверью с медной ручкой совершалось то важное и страшное, что рано или поздно предназначено испытать каждому человеку.

В полутемной спальне, освещенной лишь стоявшим на тумбочке у кровати ночником под синим абажурчиком, пахло лекарствами, царил тот горестный беспорядок, который сопровождает тяжелую болезнь. У ночничка поблескивали стеклом пузырьки с длинными бумажками рецептов, по стульям была разбросана одежда, на полу стоял забытый таз с холодной водой, где медленно истаивали последние кусочки льда. Неясно белело в полутьме закинутое лицо Софи, чернели густые, рассыпавшиеся по подушке волосы. «Не плачь, не плачь», — слабо говорила она, положив обнаженную, непривычно холодную, влажную руку Ивану Васильевичу на голову, и кашляла уже знакомым ему разрывающим грудь кашлем, а он стоял на коленях у постели и, не стыдясь находившихся за спиной у него доктора и сиделки, сотрясался всем телом от глухих лающих рыданий, от ужаса перед тем неумолимым, что совершается, от бешенства при сознании своего бессилия. «Дитя мое, Сонюшка, ты меня слышишь? Ты сознаешь?..» Она слабо кивала в ответ головой и кашляла. Черные пряди прилипли к холодеющему, клейкому лбу с впалыми висками, расширенные, невидящие глаза были устремлены вовнутрь, в то страшное, что неотвратимо надвигалось. Он просунул руку под одеяло, ощупал маленькие ее ступни. И ноги, и слабая рука, что держал он в ладонях, медленно остывали, покрытые липким по́том. Неумолимо подступающий смертный холод. А ведь еще недавно эта рука была такой горячей, распростертое на постели нежное молодое тело дышало таким жаром...

Он глядел на нее и видел не умирающую женщину, а юное, полное жизни, прелестное существо в голубом платьице, которое на руках переносил через поток. Распахнутые темно-карие, в длинных, загнутых ресницах глаза были близко-близко, вокруг его колен бурлила и пенилась ледяная вешняя вода, сильно и сладко пахло черемухой. «Моя?» — «Твоя». — «На всю жизнь?» — «На всю жизнь»...

А еще раньше:

Ланнеровский вальс, многоцветный круговорот бальных пар и размеренно появляющиеся в этом круговороте то красное крыло гусарского ментика, то отлетающий широкий подол белого платья, под которым грациозно мелькают на скользком желтом паркете белые атласные туфельки. А потом он танцует с нею... Задыхающийся полушепот: «Какое совпадение!» — «Это не совпадение, Софья Ивановна!..»

Врач подошел к кровати, приподнял бледную, бессильно лежавшую поверх одеяла руку Софи, проверяя пульс, и увидел обращенное к нему смятое, залитое слезами мужское лицо.

— Доктор, неужели ничего нельзя сделать? Спасите ее, доктор!

В тихом, исступленном голосе Турчанинова не мольба — приказанье звучало. Врач помолчал, мысленно отсчитывая чуть слышные, слабеющие толчки пульса, бережно опустил женскую руку снова на одеяло, поправил очки. Ответил сердито, с досадой и на свою неудачу, и на невыполнимую просьбу, с которой к нему обращались:

— Голубчик, сделано все, что можно сделать, но я, к сожалению, не господь бог.