Судьба генерала Джона Турчина

— И правильно! Что же, так и оставлять ему? На, получай шиш... Небось в город и не суется, только флаг свой на кургане поставил.

— Обидно, братцы. Бились, бились, народу положили...

— Знамо дело, обидно, дядя Федотов. Да нешто совсем отдаем? Погоди, дай срок, прикажет царь — и отберем обратно. Настоящий-то расчет с ним впереди...

С тяжелым и горьким чувством глядел Турчанинов на оставленный Севастополь. Где же прославленная на всю Европу мощь русской армии? Свой город не могли отстоять... Ивану Васильевичу представились затихшие бастионы и траншеи, одиннадцать месяцев кипевшие напряженной боевой жизнью, еще утром огнедышащие, грозные и неприступные для врага, а сейчас покинутые, опустелые, разрушенные, мертвые. Каждая пядь этой изрытой, искореженной каменистой земли пропиталась кровью. Он как бы видел перед собой развороченные блиндажи с торчащими клыками бревен, сваленные набок плетенки туров, валяющиеся повсюду бомбы и ядра, опрокинутые вверх колесами, разбитые лафеты, сброшенные под откос, навеки умолкнувшие пушки, трупы в серых и синих шинелях, полузасыпанные землей взрывов.

К чему были героизм и мужество, все эти страдания, эти тысячи убитых?.. Выдержать ураганные бомбардировки — и первую, и вторую, и третью, и четвертую, — отразить бешеные штурмы, когда маршал Пелисье бросал на русские траншеи и бастионы тысячи пехоты. Выдержать для того, чтобы уйти и все отдать врагу...

Ночной воздух все содрогался от отдаленных взрывов, красные молнии продолжали освещать хаос разрушения и смерти. Вот и его бастион взорвали оставшиеся саперы, выполняя приказ начальства...

Турчанинов перевел глаза вправо — оттуда просторно и упруго дул холодный солоноватый ветер. В открытом море в отдалении спокойно и дерзко светились среди влажной тьмы бесчисленные огоньки стоявшего на якоре англо-французского флота. Победители!..

— Иван Васильевич! — окликнул Турчанинова знакомый голос.

Отделившись от людского потока, подъехал граф Толстой, — не виделись уже несколько месяцев. Поздоровались.

— Только прибыл сегодня в город — и вот... — Крепкой рукой подпоручик осадил норовистую белую лошадь, затанцевавшую было под ним, вздергивая оскаленную морду.

— С Бельбека, Лев Николаевич? — рассеянно спросил Турчанинов: нужно было что-то сказать.

— С Бельбека. Угодил как раз к развязке.

Сдерживая нервничающих, перебирающих ногами своих лошадей, оба глядели с высокого берега на багровые дымы, поднимавшиеся по ту сторону рейда.

— Горит Севастополь! — скорбно промолвил Толстой. Снял фуражку и осенил себя медленным крестом — на лоб, на грудь, на правое плечо, на левое. — Все напрасно, все подвиги народа. — Надел фуражку. — Знаете, когда я увидел французское знамя на Малаховом, даже французского генерала... — Голос у него прервался.

Турчанинов поглядел искоса и отвернулся, хмурясь. Освещенное заревом пожара усатое армейское лицо графа жалко и мучительно кривилось, он кусал губы.

— Вы были на Малаховом? — спросил Турчанинов, делая вид, что не замечает волненья графа.

— Да, я тоже участвовал в деле... Волонтером...

Артиллерийские лошади, натягивая постромки, втаскивали на крутой берег пушки, солдаты подталкивали сзади. Но это была чужая батарея, не турчаниновская.

— Вашсиясь, куда теперича следовать? — крикнул Толстому один из батарейцев. Подпоручик оглянулся на своих солдат, вытер не таясь платком глаза, высморкался, спрятал платок. Перегнувшись в седле, протянул Турчанинову руку.

— Прощайте, Иван Васильевич. Хотелось бы еще с вами встретиться.

— Мне тоже, граф, — глухо сказал в ответ Турчанинов, преодолевая спазму, перехватившую вдруг горло. Толстой ударил коня шпорой и, мерно привставая на стременах, поскакал к своей батарее.

— И все-таки, — вдруг крикнул он Турчанинову, полуобернувшись в седле, — и все-таки я благодарю бога за то, что живу в такое время. И что видел таких людей.

РАЗОЧАРОВАНИЕ

1856 год.

После кратковременного, по служебным делам, пребывания в Польше, Турчанинов воротился в Петербург. Однажды сереньким, но морозным январским днем, проходя по парку мимо Адмиралтейства, повстречался он с Григорьевым. Евгений только-только вернулся с войны. Был он сейчас не один, шла с ним рядом, грея руки в меховой муфте, темноглазая молоденькая женщина в теплом капоре и скромной шубке.

— Надин, позволь рекомендовать тебе моего старого друга Турчанинова, — представил Григорьев своей спутнице Ивана Васильевича. А ему пояснил шутливо, с добродушной иронией: — Кузина моя. Приехала в столицу науками заниматься.

Похоже привыкшая к такому тону Надин лишь бровью повела на кузена, не удостаивая ответом, и, подавая Турчанинову маленькую руку, сказала с приветливой улыбкой:

— Я много о вас слышала от Евгения, мосье Турчанинов.

Тон у нее был непринужденный, блестящие глаза, опушенные седыми от инея ресницами, глядели тепло, с участливым любопытством. «Наверно, Григорьев уже рассказал ей о моем горе», — мелькнула у Ивана Васильевича догадка.