Судьба генерала Джона Турчина

— Рус бун, — говорит солдат в розовой рубашке, причем присутствующие покатываются со смеху. — Франсе ист бун, бонжур, мусье, — говорит солдат в розовой рубашке, сразу уже выпуская весь свой заряд знаний языка, и треплет француза по животу и смеется. Французы тоже смеются.

— Ils ne sont pas jolis ces betes de russes,[18] — говорит один зуав из толпы французов.

— De quoi de ce qu’ils rient donc?[19] — говорит другой черный, с итальянским выговором, подходя к нашим.

— Кафтан бун, — говорит бойкий солдат, рассматривая шитые полы зуава, и опять смеются.

— Ne sortez pas de la ligne, a vos places, sacre nom!..[20] — кричит французский капрал, и солдаты с видимым неудовольствием расходятся...

...Да, на бастионе и на траншее выставлены белые флаги, цветущая долина наполнена смрадными телами, прекрасное солнце спускается с прозрачного неба к синему морю, и синее море, колыхаясь, блестит на золотых лучах солнца. Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу. И эти люди — христиане, исповедующие один великий закон любви и самоотвержения...»

* * *

Несколько в стороне от беседующих групп подпоручик Толстой заметил Турчанинова, — с увлечением, помогая себе жестами, разговаривал полковник с молодым французским офицером. Коричневое от колониального загара, безбородое, приятное лицо француза было серьезным, он внимательно слушал русского. У него не было козлиной бородки, обычной для неприятельских офицеров и солдат, подражавших внешнему виду своего императора, подобно тому как русские офицеры и солдаты носили усы и бакенбарды, как их император.

— Знаете, господин капитан, армии всегда несут с собой разорение, какие бы идеи они с собой ни приносили, — услышал, подходя, подпоручик Толстой голос Турчанинова, продолжавшего начатую беседу. Изъяснялся полковник по-французски не слишком бойко, как и полагалось человеку, не принадлежавшему к тому кругу общества, в котором вращался граф.

— О, я вас понимаю! Я вполне согласен с вами, мосье, — закивал головой француз.

— Мы видим, что такое война, не правда ли? — Турчанинов повел рукой. — И тем не менее я занимаюсь этим ужасным делом, насколько могу, хорошо, потому что это моя профессия. Я выполняю свой долг. Во имя чего? Не знаю... Во имя идеалов, которые, быть может, и сам не умею объяснить...

Он оглянулся на подошедшего подпоручика и, оборвав разговор, сказал французу:

— Очень жаль, но, кажется, нам уже пора расстаться. Мне было очень приятно с вами познакомиться.

— Мне еще более, мосье колонель, — учтиво ответил француз, поднеся два пальца к лакированному козырьку красного, с золотым галуном кепи.

Светские улыбки, дружеские рукопожатия, руки, поднесенные к козырькам, — и они разошлись в разные стороны, французский и русские офицеры.

Некоторое время Турчанинов с Толстым шли в молчании. Потом полковник усмехнулся:

— А через час мы опять будем стрелять друг в друга... Смешно и грустно, подпоручик...

Толстой ничего не сказал.

— Очень интересная была у нас беседа, — заговорил Турчанинов через минуту. — Он сказал мне, этот француз, что по убеждениям республиканец, поклонник Сен-Симона и Фурье, и лишь по необходимости вынужден участвовать в этой глупой ссоре двух императоров, как он выразился.

Подпоручик сказал:

— А знаете, Иван Васильевич, опять приходится расставаться с вами и с четвертым бастионом. Жалко, но ничего не поделаешь.

— Переводят?

— Да. На Бельбек. Получил назначение сформировать взвод горной артиллерии. И командовать.

— Ну что ж, поздравляю, — рассеянно сказал Турчанинов, думая свое. — Там поспокойней, чем у нас.

— Это для меня совершенно безразлично, — отозвался подпоручик. И так надменно прозвучал его ответ, таким взглядом обдал он собеседника, что невольно почувствовал Иван Васильевич: прост-прост, а все-таки граф. Аристократ...

Турчанинов постарался загладить свою неловкость:

— Ни минуты в том не сомневаюсь, Лев Николаевич... Все время вас перебрасывают с места на место, — перевел он беседу на другое.

— Да, просто устал от всех этих перебросок, — вернулся и подпоручик к обычному тону. — То служу на батарее под Севастополем, то в самой крепости, то под Симферополем, то назначают на Бельбек, то опять на четвертый бастион. А теперь опять бросают на Бельбек.

— Ничего не поделаешь, граф. Служба.

Толстой поднял с земли сухой прутик, шел, пощелкивая по лакированному голенищу, развернув, по своей манере, носки.

— Смотрите! — внезапно указал прутиком. Так странно прозвучало это «смотрите», что Турчанинов сначала посмотрел не туда, куда указывали, а на самого Толстого. С горячим, внезапно вспыхнувшим, охотничьим блеском в глазах подпоручик пристально глядел на мальчишку, что бродил поодаль, собирая цветы. «Вот он, писательский взгляд», — мелькнуло у Ивана Васильевича.