Судьба генерала Джона Турчина

— Плохо, Иван Васильевич, — сказал Толстой. — Знаете, я страшно рад, что вновь попал к вам на батарею.

— Чем же было так плохо?

— О! — Толстой засмеялся, белея зубами из-под подстриженных усов. — Там j’ ai fait la connaissance de la mere de Кузьма[9]. Самый гадкий кружок, который можно представить. Ни одного человека, с которым можно и поговорить, ни одной книги... Командир хоть и доброе, но грубое созданье... Жили в землянках — холод, удобств никаких... Нет, честное слово, я предпочитаю бомбы и ядра вашего бастиона.

— А как журнал? — вспомнил тут Иван Васильевич.

— Журнал? — Подпоручик потемнел, веселую улыбку точно смахнуло. — От государя получен отказ.

— Жаль! — сказал Турчанинов, глядя на расстроенного Толстого с искренним сочувствием. — Очень жаль.

— Да, жаль... Нашлись люди, которые побоялись конкуренции этого журнала. У нас ведь против всего интригуют... А затем, быть может, идея журнала была и не в видах правительства.

— Вот это вернее, — сказал Турчанинов.

Толстой, придерживая поставленную между колен саблю, глядел в землю, пощипывал ус, насупясь.

— И как раз тут я получил из дому, от родных, полторы тысячи на журнал, который был отказан... И тут я проиграл в карты две с половиной тысячи рублей.

— Что вы говорите! — огорчился за графа Турчанинов: две с половиной тысячи были для него крупной суммой.

— Да, такие деньги... И тем самым доказал всему миру, что я пустяшный малый, — жестко проговорил подпоручик, хмурясь и по-прежнему не поднимая глаз: как понял Иван Васильевич, наказывал себя откровенностью самобичевания.

— Почему пустяшный? — возразил Турчанинов, вновь наполняя стаканы. — Просто настроение у вас было такое. Огорчились, наверное, крепко... А вообще горячий вы человек, Лев Николаевич. Азартный. Я это понял, когда вы открыли пальбу по французу.

— А! — вспомнил со слабой улыбкой подпоручик. Взял свой стакан, но пить не стал. — Знаете, Иван Васильевич, я служил на Кавказе юнкером, среди казаков, солдат, вообще простых людей. И я убедился, насколько их жизнь чище и нравственнее той, какую ведет наш круг. Даже только живя среди них, я сделался лучше:

— В каком смысле?

— Нравственнее, духовнее лучше. Конечно, это еще не много, так как я был очень дурным. Но я чувствовал, что сама мысль поехать на Кавказ — довольно-таки сумасбродная мысль — внушена мне самим богом. Это его рука вела меня, — серьезно, с глубоким убежденьем сказал подпоручик Толстой.

Турчанинов взглянул бегло, хотел что-то сказать, однако ничего не сказал, лишь зрачки блеснули насмешливой искоркой.

— Иногда я ловил себя на зависти к той простой, естественной и чистой жизни, какую они ведут, — продолжал подпоручик, — на желании жить так, как живут эти дети природы, простые, неграмотные казаки, не знающие ни светских манер, ни французского языка, ни наших умных книг...

Турчанинов отпил половину стакана.

— Я вас понимаю, — задумчиво кивнул головой. — Я вас очень хорошо понимаю, Лев Николаевич. Поверите, иной раз глядишь на мужика-пахаря и думаешь: уважать тебя надо, брат, за твой честный, благородный, необходимый для всех труд, уважать и благодарить, а не смотреть на тебя как на вещь, которую в любой момент можешь купить или продать... Совершенно верно, Лев Николаевич!

* * *

Сегодняшний день подпоручик Толстой провел в городе. Отобедал в трактире у Графской пристани, потом, перед тем как отправиться на дежурство, прогулялся на бульваре, где играл военный оркестр, было много морских и пехотных офицеров, гуляющих с женщинами, а чаще без женщин, и в тенистых аллеях висел сладкий, парфюмерный запах цветущей белой акации. Несколько раз подпоручик прошелся по главной аллее, повстречал знакомого адъютанта, статного и самоуверенного молодца в новенькой щегольской шинели и в белых перчатках, побеседовал с ним о штабных новостях, о том, кто из знакомых получил повышение по службе, кто ранен, кто убит. Затем спустился к воде. Со стороны моря дул ветер, бухта, где торчали кресты затопленных мачт, была неспокойной, взъерошенной. Подпоручик постоял на берегу, глядя на высокий, застроенный противоположный берег, заканчивающийся выдвинувшейся в открытое море двухэтажной каменной подковой Константиновской батареи; на тяжело опускавшееся малиновое солнце; на зеленые просвечивающие волны, которые, ряд за рядом, косо шли на берег и с шумом, космато вскидываясь брызгами, разбивались о мокрые, с малиновым блеском, камни.

Эти волны, думал подпоручик, вот так же катились задолго до того, как он родился, и будут вот так же накатываться и разбиваться о камни, когда умрут и он, и все, кто сейчас живет на земле, и пройдут еще тысячелетия, а море будет по-прежнему играть на солнце, гнать волны, в пене бросаться на берег. Вечность!.. Странно и нелепо слышать сейчас доносящуюся издали канонаду. Странно и нелепо, что идет война, что люди зачем-то убивают друг друга...

Когда, совершая обычный свой путь на 4‑й бастион, миновал он Морскую, нагнал его быстро шагающий на крепких коротких ногах штабс-капитан Коробейников.

— На дежурство, граф?

— На дежурство.

— Будем попутчиками.