Судьба генерала Джона Турчина

Кэбмен щелкнул длинным бичом, каретку дернуло, сытая лошадь бойко затопотала по слякотным камням мостовой.

— Вот, Надин, мы и в Лондоне, — заглянул Турчанинов под шляпку жены, улыбаясь и в то же время стараясь разглядеть в полутьме выраженье ее глаз.

Надин ничего не сказала. Все еще в тошнотворном ритме, то уходя вниз, то подымаясь, колебалась у нее под ногами почва. Не то продолжали плыть на пакетботе, пересекая Ламанш при сильной боковой качке, не то мчались, как полчаса назад, на экспрессе из Дувра в Лондон.

И сердце по-прежнему щемило. Как и в те минуты, когда пакетбот остановился под длинными мрачными белесыми скалами Дувра, неясно видневшимися в тумане, и поток навьюченных багажом пассажиров хлынул по трапу на берег. Все вокруг было чуждо, все было такое неприветливое, холодное, над ухом слышался незнакомый и непонятный говор.

Но постепенно тягостное это чувство уступило место естественному человеческому интересу к новым местам. И Надин, и Турчанинов с невольным любопытством смотрели — каждый в свое окно — сквозь мокрые стекла, по которым, серебристо змеясь, сползали капли дождя.

Под ровный перебор копыт двигались они в сплошном потоке карет, кэбов, омнибусов, громадных фургонов с кладью. Навстречу им так же нескончаемо катились фургоны, омнибусы, кэбы, кареты. Изжелта-зеленые размытые пятна фонарей и магазинных витрин бросали неясный, призрачный свет на вереницы раскрытых черных зонтов, которые, стремясь навстречу друг другу, без конца появлялись и исчезали в тумане. То и дело с одной стороны улицы на другую шмыгали прохожие, ловко пробираясь в мешанине грязных колес и дышащих паром лошадиных морд. Порой тесная улица широко раздавалась, превращаясь в площадь, где в сумрачной мгле едва намечались купы деревьев либо бронзовая фигура на постаменте, затем вновь сдвигались высокие, с узким фасадом, потемневшие от вековой копоти, угрюмые дома, под которыми все так же в свете фонарей мельтешили зонты, зонты, зонты...

На Реджент-стрит находился один из респектабельных пансионатов, который еще в Париже рекомендовали Турчаниновым. Хозяйкой пансионата оказалась длиная и тощая дама с надменным лошадиным лицом, одетая во все черное, — миссис Квикли. Знакомство с ней произошло в скромном холле, куда она вышла в сопровождении слуги.

Подыскивая слова, ненаторелый еще в английском языке Турчанинов договорился с миссис Квикли относительно предоставления ему с женой на некоторое время крова и пищи и тут же, вытащив бумажник, уплатил за несколько дней вперед.

— Thank you! All is well![23] — Миссис Квикли, любезно улыбнулась — Иван Васильевич подивился про себя лошадиным ее зубам. — Надеюсь, комната вам понравится, мистер Тарч... мистер Тирч... — Невозможно было выговорить имя русского джентльмена.

Сложив костлявые руки на животе, миссис Квикли познакомила приезжих с правилами внутреннего распорядка, установленными в ее заведении, а затем обратилась к слуге:

— Джоз, будьте добры, проведите леди и джентльмена наверх.

Лакей ответил легким поклоном:

— Слушаю, мэм.

«Как вежливо разговаривают здесь со слугами, — невольно подумал Иван Васильевич. — Не Россия-матушка».

Молодой вышколенный лакей в гетрах до колен подхватил турчаниновскую кладь и пригласил следовать за собой.

— Удивительно некрасивый язык, — сказала Надин вполголоса по-русски, когда поднимались по лестнице за Джозом. — Будто у человека рот набит горячей кашей... Насколько красивей французский!

— Ничего не поделаешь! — вздохнул Турчанинов. — Теперь, Наденька, уж до самой смерти придется нам с тобой говорить на этом языке. Привыкай.

Комната, которую им отвели, оказалась большой, обставленной вполне прилично, с альковом, где помещалась широкая деревянная кровать, с холодным, давно потухшим камином и со стеклянной дверью на балкон. Джоз поставил чемоданы в угол, зажег на стене газовые рожки, светло озарившие помещение, и удалился, предварительно спросив, не желают ли господа пообедать. Господа желали обедать.

Когда остались одни, Иван Васильевич спросил, снимая с плеч жены бурнус:

— Ну как? Нравится?

Надин окинула комнату неприветливым взглядом.

— Ничего.

Едва успели распаковать багаж и привести себя в порядок после дороги, как слуга уже появился, торжественно неся большой серебряный поднос. Кушанья на подносе были прикрыты жестяными колпаками, чтобы не остыли. Быстро и умело Джоз накрыл стол перед диваном белейшей, жестко накрахмаленной скатертью, расставил приборы и принесенные блюда. Под легкое гуденье газовых рожков уселись обедать.

Однако на русский вкус обед оказался ужасным. Надин попробовала было суп из каких-то острых пряностей, но тут же положила ложку и жалобно сказала:

— Невозможно есть. Я сожгла весь рот.

То же произошло и со вторым. Полусырого, сочащегося кровью ростбифа она не могла проглотить и куска и ограничилась лишь поданным к нему картофелем. Да и Турчанинов жевал такое мясо через силу.