Судьба и грехи России

Что в русском человеке отнести на долю «удельно-вечевой» Руси? Сознавая всю  произвольность и даже фантастичность дальнейшего анализа, решимся все-таки сказать: ту сторону русской натуры, которую мы называем ее «широтой», ее вольность, ее бунтарство — не идейное или сектантское бунтарство, — а органическую нелюбовь ко всякой законченности формы. Русское сердце и поныне откликается на древнюю русскую летопись, на «Слово о полку Игореве». Можно смело сказать, что не суровые строители земли, не государственные люди, а князья-витязи, Мстиславы Удалые, викинг Святослав, новгородская вольница — говорят всего непосредственнее русскому национальному чувству. Москве не удалось, как известно, до конца дисциплинировать славянскую вольницу. Она вылилась в казачестве, в бунтах, в XIX веке она находит себе исход в кутежах и разгуле, в фантастическом прожигании жизни, безалаберности и артистизме русской натуры. В цыганской песне и пляске эта сторона русской души получает наиболее адекватное выражение. Если порою русский разгул бывает, тяжел и мрачен — тут сказались и татарская кровь, и московский гнет, — то часто он весел, щедр, великодушен. Таков разгул Пушкина, соединявшего европеизм с русской вольной волей. Много талантливых русских людей стало жертвой своей натуры (Ап. Григорьев), но до сих пор эта черта, если она хоть сколько-нибудь умерена  дисциплиной  и

ПИСЬМА  О РУССКОЙ  КУЛЬТУРЕ                   

==181                                                                        

культурой, неотъемлема от русского гения. «Люблю пьяных», — как-то против воли вырвалось у Толстого.

                Мрачность  и детскость и здесь поляризуют русскую  вольность. И в детской резвости, в юношеской щедрости, в  искрящемся  веселье — русская душа, быть может, всего  привлекательнее. Нельзя забывать лишь одного. Эта веселость мимолетна, безотчетная радость не способна удовлетворить русского человека надолго. Кончает он всегда  серьезно, трагически. Если не остепенится вовремя (по-московски), кончает гибелью — или клобуком...

                Возможно  ли заглянуть еще глубже в русскую душу, за  Киев и Новгород, за грани истории? Снимая, как с луковицы, слой за слоем культурно-исторические пласты, найдем  ли мы в русском человеке основное, неразложимое ядро?  Может быть, вопрос поставлен неправильно. Национальная  душа не дана в истории. Этническая психея служит лишь  сырым материалом  для нее, да и психей этих множество:  славяне, фины, тюрки — все отложились в русской душе.  Нация не дерево и не животное, которое в семени несет все  свои возможности. Нацию лучше сравнить с музыкальным  или поэтическим произведеньем, в котором первые такты  или строки вовсе не обязательно выражают главную тему.  Эта тема иногда раскрывается лишь в конце. Может быть,  XIX век более национален в этом смысле (как откровение  слова), чем Киев или Москва. Нисколько не предполагая,  чтобы в славянском язычестве была заложена идея русскости(где здесь отличие восточных славян от южных, то есть  русских от болгар и сербов?), стоит все же всматриваться в  эту таинственную глубь. Мы лучше всех культурных народов сохранили природные, дохристианские основы народ ной души. На дне величайших созданий русского слова открывается  нечто общее   с примитивом   народного  фольклора. Тютчев, Толстой и Розанов как бы дистиллируют, перегоняя в приборах высокого духовного напряжения,  первобытную материю русского язычества.

                Где искать ключа к нему? В этой статье мы не можем  идти дальше намеков, первых ступеней, ведущих в подземные галереи русской души. Недавно В. В. Вейдле («Совр. зап.» № 64)1 пытался нащупать — правильно, по-моему, — эту русскую стихию в родном начале. Русский славянин и

1 Ср. также мой опыт «Стихи духовные». YMCA-Press, 1935.

==182                                                   Г. П.