Судьба и грехи России

очень старых культур и в то же время приобщения к цивилизации новых варваров. Москвичу, благополучно отсидевшемуся в русской деревне от двухвековой имперской куль туры, не нужно делать над собой никакого нравственного  насилия, чтобы идти в ногу с европейцами, проклявшими  как раз последние века своей культуры. Удивительнее может показаться легкость религиозного отречения. Но это  особая, очень трудная тема. В остальном московского парня нужно было  только размять, встряхнуть хорошенько,  погонять на корде, чтобы сбить с него старую лень и мешковатость. То, что делала с новобранцем старая казарма, то  делают теперь партия и комсомол: тренируют увальней и  превращают  их в дисциплинированных  солдат. Для дисциплины —  особенно военной — московский человек дает  необыкновенно пригодный  материал. Из него строилась  старая, императорская армия, лучшая в мире, быть может,  по качеству своей «живой силы». Вековая привычка к повиновению, слабое развитие личного сознания, потребности к  свободе и легкость жизни в коллективе, «в службе и в тягле» — вот что роднит советского человека со старой Москвой. Москва была не бедна социальными  энергиями  —  скорее наоборот, они заглушали в ней все личное: недаром  государственное хозяйство Москвы носило полусоциалистический характер. Теперь Сталин и сознательно строит  свою власть на преемстве от русских царей и атаманов.  Царь-Пугачев... Перенесение столицы назад в Москву есть  акт символический. Революция не погубила русского национального типа, но страшно обеднила и искалечила его.

                Русская вольница, конечно, неистребима. Жила она в царской Москве, живет и в сталинской. Она прошумела бунтом  первых лет революции, она кричит о себе разгулом, все время подрывающим  основы коммунистической дисциплины,  она живет в беззаветной удали русских летчиков, полярных  исследователей. Все то, чем красна сейчас русская жизнь и  русское искусство, напоминает о героических веках русского  прошлого. Русская вольность — не то что свобода, но она спасает лицо современной России от всеобщего и однообразного  клейма рабства. Натуры сильные ищут и находят выход своим силам. Наличие этих сил может давать надежду — сейчас еще далекую — на освобождение.

                Но сохранились ли самые глубокие — славянско-языче-

==187

ские пласты русской души? Этого мы не знаем. Могучий процесс рационализации убивает безжалостно все подсознательно-стихийное, засыпает все глубокие колодцы, делает русского человека поверхностным и прозрачным. Но до конца ли? Нет ли таких медвежьих углов, где еще живут старые поверия, не порвалась древняя связь с землей? Ведь сохранилось же знахарство и шаманство — о чем нам время от времени сообщает советская этнография. Почему же не сохраниться более смутным и тонким комплексам родовой пантеистической  душевности? Знаем, что кое-что сохранилось, что недаром пишет Пришвин, — кто-то дол жен сочувственно читать его. Но не знаем, достаточно ли это сохранившееся, чтобы по-прежнему питать большую русскую литературу. Ибо в этом вся значительность этого темного, русского пятна. Исчезнет оно, и русская литература, может быть, навсегда утратит свои подземные ключи, свою глубину. Лишенная чувства формы, она никогда не сможет стать чем-либо, подобным латинскому и французскому гению —  культурой законченного совершенства. Ее путь другой. Даже духовная глубина Достоевского приоткрывает карамазовскую и шатовскую глубину — земли...

                К сожалению,  наш вопрос остается без ответа. И на этом безответном вопросе мы должны поставить точку — или многоточие — в предварительных поисках пореволюционного человека как основы будущей русской культуры.

==188

ЗАВТРАШНИЙ ДЕНЬ

(Письма о русской культуре)

На  чем основано убеждение многих из нас, что на  другой день после революции русская культура должна пережить небывалый расцвет? На анализе настоящего, на исторических аналогиях? Или на любви, которая «всему верит», которая живет мифами  — мифами   прошлого  и  будущего, на вере в чудо, которая одна, для слабых душ,  способна дать силы жить?