Судьба и грехи России

                Сложнее  была судьба интеллигенции в узком смысле  слова. Прежде всего этот класс, во всей ярости своего необычайного типа, не дожил даже до революции. После 1905  года он быстро разлагался, сливаясь с «культурным» слоем.  Он не мог пережить крушения  политической мистики,  профанированной жалким русским конституционализмом;  новая блестящая религиозно-философская культура русского ренессанса XX века, лишенная всякого этического  пафоса, деморализовала его своими соблазнами. Война  вовлекла его в поток нового для него национального сознания. В 1917 году революционный энтузиазм интеллигенции был подогретым блюдом. Его корни были неглубоки,  и объем этой социальной группы — единственный, на которую могло вполне опереться Временное правительство, —  очень сжался. Октябрьский переворот ударил по ней всей  своей тяжестью. Принципиальные, непримиримые — они  никак не могли принять торжествующего насилия. Неудивительно, что в борьбе с ним они истекали кровью. Уцелевшие были выброшены  в эмиграцию, заполнили советские тюрьмы  и концлагеря. Немногие сумели приспособиться к условиям советской службы и, превратившись в спецов, утратили постепенно всякое орденское обличие. Мельница звериного быта молола неумолимо. С волками жить — по-волчьи выть. Кто не мог приспособиться, выбрасывался из жизни. Новая интеллигенция, приходящая на смену, органически предана советскому строю, чувствует свою кровную связь с народом и с правящим классом, а потому даже в оппозиционности своей — скажем даже, предвосхищая будущее, даже в революционной борьбе с властью — не мо-

==185

жет переродиться в тот беспочвенно-идейный, максималистический и эсхатологический тип — не говоря уж об орде не, — который мы называем русской интеллигенцией.

                Однако этот погибший тип не остался вовсе без преемника. Сектантство и духовное странничество не умерли в  народе, как об этом свидетельствует настойчиво безбожная  пресса. Революция вызвала к жизни даже новые сектантские — почти всегда эсхатологические — образования. С  другой стороны, часть старой интеллигенции нашла свою  духовную почву в Церкви. Здесь последние остатки разбитого ордена могли утолить свою духовную жажду из того  источника, который тайно и породил ее. В Церкви они сохранили, конечно, свои психологические черты: беспокойство и максимализм, жажду  целостной, святой жизни.  Здесь они оказались на одной почве с народным странничеством. Нужно помнить, что духовные границы между  Церковью  и сектантством после революции пролегают  иначе, чем прежде. Гонения сблизили, психологически,  разные исповедания. То, что осталось от старого ордена, —  есть фермент для брожения всей религиозной массы. Но  пока эта сила совершенно выброшена из культурного строительства или добровольно ушла из него. Для сегодняшнего дня русской культуры можно считать интеллигентский  тип совершенно вымершим.

                Остается московский человек с его непреодоленными, в  нем живущими  предками. Народные  массы, из которых  продуцируется в советской школе новый человек, до самого последнего времени жили в московском быте и сознании. Самая радикальная идеологическая катастрофа не в  силах пересоздать душевного склада. В интернационалисте,  марксисте и т.д.— кто бы он ни был — нетрудно узнать деревенского и рабочего парня, каким мы помним его в начале века. Как ни парадоксально это звучит, но homo Europaeo-Americanus оказывается ближе к старой Москве, чем к недавнему Петербургу. Парадокс разрешается очень просто. Homo Europaeo-Americanus менее всего является наследником  великого богатства европейской культуры. Придя  в Европу в период ее варваризации, он усвоил последнее, чрезвычайно суженное содержание ее цивилизации — спортивно-технически военный быт. Технический и спортивный  дикарь нашего времени — продукт распада

==186