Судьба и грехи России

                Уже в годы нэпа волна пошлости и стяжательства нахлынула, затопляя бескорыстный идеализм «света и знания». Но во второе, сталинское, десятилетие от этого идеализма уже ничего не осталось. Сперва он был переключен  на техническое поле строительства, на военный энтузиазм, на паршютничество, полярный  миф  и прочее. Но чем  дальше, тем больше романтизм техники уступает место делячеству, устройству личной карьеры. Лозунг «счастливой  жизни» отразил второе спадение идеалистической волны,  которое кажется окончательным. То, что наступило потом, —  массовый террор, ликвидация коммунистической идеологии, всеобщее подхалимство и рабство, — какая культура  возможна в этом отравленном воздухе? И мы видим: советская литература кончается, удушенная, обескровленная,  за отсутствием какой бы то ни было свободы и творческой  воли к жизни.

                Что это? Неужели Сталин, один Сталин сумел так изгадить, засорить все ключи жизни, заболотить все революци-

==191

онные воды? Как бы ни была велика личная вина этого отверженного человека, позволительно выразить убеждение,  что и без Сталина этот результат был предопределен характером русской революции и ее господствующей идеологии.

                Свобода никогда не была основной темой русской революции. В большевизме она превратилась в ее прямое отрицание. Французская революция могла на годы, на десятилетия тиранически попирать свободу, сперва в ярости,  потом в утомлении гражданской войны. Важно  было то,  что она ее провозгласила. Именно пафос освобождения вы звал во Франции, да и во всей Европе на рубеже XIX века  тот духовный взрыв, который был одним (одним только!)  из элементов культурного возрождения начала века. Социализм исходит из частичного отрицания свободы — свободы экономической. Его тема — не свобода, а организация,  то есть порядок. Русский большевизм вообще понял социализм как тоталитарное огосударствление жизни. Свобода  была и остается для него главным, смертельным врагом.  Поэтому-то Октябрьская революция оказалась не освобождением, а удушением культуры

                Вначале это могло казаться не так. Массы, участвовавшие в революции, действительно переживали праздник освобождения. Их свобода была двусмысленна и не имела  никакого отношения к свободе мысли, слова, культуры. Это  свобода от господ, от самого существования господ с оскорбительным сознанием социального неравенства. Говоря  по-русски, воля, а не свобода. Но воля как стихийное буйство разлившейся жизни — она была, и она несла, как буря  на парусах, тех, кто ей отдавался, кто мог, как Блок, «слушать революцию». Отсюда вещая значительность конца десятых и культурный подъем двадцатых годов в России нэпа. Но постепенно большевизм осуществил свои потенции:  прибрал к рукам, «организовал» все духовное хозяйство. С  1922—1923 года марксизм становится обязательным в науке, с тридцатых годов — сталинизм в литературе. Там, где организация побеждала, наступала медленная смерть от удушения. И сейчас Россия — духовная пустыня. Такой результат неизбежен во всяком тоталитарно-тираническом государстве, какова бы ни была идея, положенная в его основу. В России такой идеей оказался марксизм. Я сомневаюсь, чтобы марксизм, даже в условиях наиболее благопри-

==192                                                  Г. П,

ятных, в обстановке совершенной свободы, мог лечь в основу значительной культуры. Какова бы ни была его ограниченная ценность в политической экономии и в социологии, в нем совершенно отсутствует тот воздух, в котором  может дышать человеческая личность. Марксизм культурно возможен как прививка к чему-то иному: даже у Маркса  — к его классическому и гегельянскому гуманизму. Страна, всерьез сделавшая марксизм единственной основой  воспитания, превращается в «собачью пещеру», где могут  выживать только низкие ростом.

                Я не закрываю глаз на то, что русский большевизм, в особенности сталинизм, весьма далеко уклонился от настоящего  марксизма. Чрезвычайно огрубляя его, с другой стороны, ассимилировал его с иными, чуждыми ему, хотя столь же элементарными  идеями: с философским волюнтаризмом,  с  культом вождей — в последней редакции, даже с великорусским национализмом. Это дало возможность дышать и в собачьей пещере, — но все же каким спертым воздухом! Жизнь  возможна и в России, но какая убогая! О культурном расцвете в странах марксизма нельзя и мечтать.