Судьба и грехи России

                Я не забываю, что кое-что эмиграция все-таки дала. (Нам  приходится говорить только об эмиграции, так как реакции  внутрироссийской мысли мы не знаем.) Это новое исчерпывается несколькими книгами религиозной философии и —  евразийством. Впрочем, религиозная философия наша представляет прямое продолжение дореволюционной традиции,  слишком резко оборванной грубой рукой: то есть и это не со  всем новое. Евразийство — явление действительно новое. Теперь, когда оно как политическое течение умерло, можно беспристрастно оценить тот вклад в науку о России, который оно внесло. Даже не сочувствуя вполне его слишком

==195

прямолинейным   суждениям и прямым  историческим ере сям, нужно признать значительность новых проблем, поставленных им. Но если евразийство — единственный путь русской реакционной мысли  на революцию, — то это все же не много: это не соответствует грандиозности исторического феномена  революции, хотя, конечно, и превышает намного культурное убожество этого феномена.

                Русская революция и русская реакция — обе были разогретым блюдом, явлениями  запоздалыми, давно уже изжитыми  русским самосознанием. Даже специфическая идеология большевистской революции — марксизм — была сполна изжита в девяностые годы, когда русский марксизм дал действительно много ценных теоретических трудов и вообще был самым  творческим сектором социалистической Европы. Старая болезнь русской интеллигенции — разорванность бытия и сознания, жизнь в двух планах, которая раньше создавала гамлетов и доктринеров, теперь отомстила за себя безмыслием  и бескультурностью политического дела.

                Но это было бы с полбеды, если бы политика оставила культуру в покое; мудрецы могли бы на время предоставить историческую авансцену бандитам и удалиться «в катакомбы, в пещеры». Однако тоталитарная политика преследует их и под землей, тащит на площадь, требует от них всенародного унижения истины: не только предательства, но и пошлости. Демагоги от интеллигенции изготовления отвратительных помоев, которыми они кормят обращенных в свиней обитателей счастливых островов Цирцеи. Одни ли большевики? Увы, эта духовная болезнь (в Германии она называется «политизацией») оказывается чрезвычайно заразной; идя с Востока, как чума, она захватила пол-Европы. Но, может быть, сама Россия, заразив весь мир и, перестрадав свое, приобретает иммунитет? Может быть, освободившиеся от большевиков поколения отшатнутся от всяких форм тоталитарного насилия над духом, возжаждав свободы? Это большой вопрос, может быть, самый основной вопрос русской судьбы. Не имея на него точного ответа, мы можем искать лишь элементов решения.

                Оглянемся вокруг нас. Мы живем среди людей, сделавших  из отрицания большевизма свое profession de foi. Людей, которые надеются принять участие в строительстве русской культуры — сами  или в лице своих детей. И что же? Политизация  свирепствует вокруг, быть может, с не

==196                                                        Г. П.

 меньшей силой, чем в России или в Германии. Люди живут идеей — idee fixe — политической борьбы с большевизмом, подчиняя все остальные ценности, даже самые духовные, этой борьбе. В политическом утилитаризме мы не  уступаем шестидесятникам. Какое там! В сущности, многие из нас вполне готовы к тоталитарному строю — только,  конечно, не коммунистическому. Для многих важнее не  свобода, а символы, во имя которых попирается свобода.  Они  предпочитают символ нации символу пролетариата,  двуглавый орел — серпу и молоту. Вот и все. В этом смысл  1933 года. Пришествие к власти Гитлера было для русской  эмиграции суровым  испытанием. Приходится сознаться,  что в целом она его не выдержала. Тот восторг, с которым  многие следят за успехами Гитлера, еще более широкая  популярность Муссолини доказывают, что не свобода привела в изгнание сотни тысяч эмигрантов. Борьба идет не за  свободу, и даже не за Россию, а за свою Россию, Рос сию своих воспоминаний и грез — против России сегодняшнего дня. Поразительно, что с тех пор, как Сталин объявил себя русским националистом  и принялся казнить  большевиков, он приобрел даже популярность среди части, —  правда, немногочисленной — русской эмиграции. Та необычайная по гнусности атмосфера, которая сейчас царит в  России, не прекратила тяги к возвращению. Молодые «патриоты», для которых принципиально нет ничего выше нации, едут, или готовы ехать, в царство опричнины, не смущаясь кровавым насилием, которое там составляет закон  обыденности.