Судьба и грехи России

ны, — это барокко не лишено и благородства. На Подоле  обступает рой почтенных воспоминаний: магистрат с магдебургскими вольностями, Академия  Петра Могилы  —  бурсаки со своими виршами, латынью  и сомнительной  «философией». Но тут же упраздненный доминиканский  монастырь напоминает, что мы в польской провинции:  словно в захолустном углу Галиции, куда сквозь толщу Восточной Европы доносятся отголоски итальянского и немецкого Возрождения. Стойко борются с ополячением, но  не могут спастись от полонизмов: в архитектуре, в языке, в  богословии. Весь излом современного украинского возрождения уже дан в этом возрождении XYII века: Малороссия  осознает себя как мятежная Украина, окраина Польши.

    Любуясь  широкими  выкрутасами  киевского барокко,  как не подосадовать, когда оно облепило, точно слоем жира, стройные, скромные стены княжеских храмов? Как ни  дороги воспоминания о национальном пробуждении Украины-Малороссии, они исчезают перед памятью о единственной великой эпохе киевской славы. В этой славе все исчезает. Бесчисленные народы, проходившие   по этим  горам, культуры, сменявшие  друг друга, имели один  смысл и цель: здесь воссиял крест Первозванного, здесь  упало на славяно-варяжские терема золотое небо святой  Софии. И этого нам не забыть, пока стоит Русь. Впрочем,  в Киеве об этом забыть невозможно. Северянин-великоросс, привыкший к более скромным историческим глубинам, не верит глазам своим, видя, в какой сохранности и  блеске встречает его византийский и княжеский Киев. Спас  на Берестове, Кириллов, Выдубицкий, Михайлов-Златоверхий монастыри — стоят, вплоть до самых куполов своих, — с  XI или XII века, лишь снаружи приукрашенные не в меру  ревностной рукой современников Могилы и Мазепы. И венец всему — неповрежденная внутри, девственно чистая  святая София.

    Может  быть, южно-русский домонгольский храм, гармоничный и стройный, не является еще совершенным образцом русской идеи храма, достигнутым на Владимирском и Hoвгородском севере. Но в святой Софии — едва ли  не единственный раз на русской  земле— воплотилась идея греческая. Я говорю не о знаменитых мозаиках ее и их религиозной  символике, но о самом пространстве. Здесь земля легко и радостно возносится к небу в движении четырех столпов, и свод небесный спускается ей навстречу, любовно объемля крылами парусов своих. Здесь все полно завершенным покоем, достигнутой мерой, свободой в законе, бесконечностью, замкнутой в круг. Тем, кто не видел иной, великой святой Софии, кажется, что лучше не выразить в камне самой идеи православия.

==63

      Большинство киевских мозаик — как, впрочем, и римских — не представляют самых совершенных образцов византийского искусства, хотя по богатству и сохранности своей делают Киев одним из главных центров его изучения. Но в последние годы — под слоем известки — в Софийском  соборе, в Спасе на Берестове — вскрыли ряд фресок-икон, выполненных в духе поразительного архаизма. С ними  в Киеве чувствуешь себя на почве древнейшего христианского искусства — как в Santa Maria Antiqua или перед лицом  энкаустических икон, словно недаром вывезенных с Синая  в Киев как редчайшая драгоценность  епископом Порфирием.  Здесь заря русского христианства встречается с  зарей христианства восточного, сочетающего в искусстве своем заветы эллинизма и Азии.

    Мы  знаем, что русский Киев лишь очень мало использовал культурные  возможности, которые открывала ему сыновняя  связь с матерью — Грецией. Говорят, что он даже  торопился оборвать и церковные связи, рано утверждая  свою славяно-русскую самобытность. Захлестнутый туранской волной, он не сумел создать во всей чистоте на счастливом юге очагов и русской культуры. Но в куполе святой  Софии  был дан ему вечный символ — не только ему, но и  всей грядущей России.

    О чем говорит этот символ?

    Не только о вечной истине православия, о совершенной  сфере, объемлющей в себе многообразие национально-частных  миров. В нем дано указание и нашего особого пути  среди христианских народов мира.

     В жизни  России было немало болезненных уклонов. В  Москве  нам угрожала опасность оторваться от вселенской  жизни   в гордом самодовлении, в Петербурге — раствориться  в романской, то есть латинской по своему корню,  цивилизации.  Теперь нам указывают на Азию и проповедуют  ненависть к латинству. Но истинный путь дан в Киеве: не латинство, не басурманство, а эллинство. Наш дикий   черенок привит к стволу христианского человечества именно в греческой ветви его, и это не может быть незначащей   случайностью.