Судьба и грехи России

    Киевская культура аристократична. Она не питается народным  творчеством. Она излучается в массы от княжеских теремов и монастырей, и хотя рост ее в народной среде протекает  страшно   медленно,   но органично  и непрерывно. Конечно, это только прививка на грубом славянском дичке, но он весь перерождается под действием прививки. И эта органичность вполне понятна. Новое не ложится поверхностным  слоем, «культурным лоском» поверх старого быта. Оно завоевывает прежде всего сердцевину народной жизни — его веру. Здесь нет сомнений и разлада. Суеверия, обвивающие веру, не разлагают ее. И вера освящает всю культуру, всю книжную  мудрость, которая идет за ней.

    Византинизация русской жизни, конечно, не закончилось в Киеве. Массы, быть может, лишь к XYII веку, органически в своем быту растворили и претворили идеалы жизни, приличий, нравственных понятий, которыми жили в Киеве боярские и княжеские терема, вдохновляясь, в свою очередь, пышной  «лепотой» цареградского двора. Так отголоски церемониала Константина Багрянородного докатились до черных курных изб Заочья и Заволжья, и сейчас еще, после коммунистической революции, поражают нас на Русском Севере строгостью быта, аристократической утонченностью форм, стильной условностью, «вежеватостью» обхождения.

    И все же именно в Киеве заложено зерно будущего трагического раскола в русской культуре. Смысл этого факта до сих пор, кажется, ускользал от внимания ее историков. Более того, в нем всегда видели наше великое национальное  преимущество, залог как раз органичности нашей культуры. Я имею  в виду славянскую Библию и славянский литургический язык. В этом наше коренное отличие в самом  исходном пункте от латинского Запада. На первый взгляд, как будто славянский язык церкви, облегчая задачу христианизации  народа, не дает возникнуть отчужденной от него греческой (латинской) интеллигенции. Да, но какою  ценой? Ценой отрыва     от  классичес-кой традиции.  Великолепный  Киев XI—XII веков, восхищавший  иноземцев своим блеском и нас изумляющий останками былой  красоты, — Киев создавался на византийской почве. Это, в конце концов, греческая окраина. Но за расцветом религиозной  и материальной культуры нельзя проглядеть основного ущерба: научная, философская, литературная традиция  Греции  отсутствует. Переводы, наводнявшие   древнерусскую  письменность,  конечно, произвели  отбор самонужнейшего, практически ценного:

==73

 проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская  мысль древний церкви осталась почти чуждой Руси. Что же  говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные  века его (Yl—YIII), монах читал Вергилия, чтобы найти  ключ к священному языку церкви, читал римских истори ков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключом — латынью, чтобы им отворились все двери. В брожении языческих и христианских  элементов складывалась могучая средневековая культура —  задолго до Возрождения.

    И мы  могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар  («а прочее приложится») научную традицию древности.  Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу,  величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем.  Но зато эта книга должна была остаться единственной. В  грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками  своих храмов, — ничего, кроме подвига  печерских иноков, слагавших летописи и патерики. Правда, такой    летописи не знал Запад, да, может быть, и  таких патериков тоже.

    Когда думаешь о необозримых последствиях этого первого факта нашей истории, поражаешься, как много он  уясняет в ней. Если правда, что русский народ глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий  другой народ (а от этой веры трудно отрешиться и в наши  дни), то, конечно, этим он прежде всего обязан славянскому евангелию. И если правда, что русский язык — гениальный язык, обладающий неисчерпаемыми художественными возможностями, то это ведь тоже потому, что на нем и  только на нем говорил и молился русский народ, не сбиваясь на чужую речь и в нем самом, в языке этом (распавшемся на единый  церковно-славянский и на многие народно-русские говоры), находя огромные лексические  богатства для выражения всех оттенков стиля («высокого»,  «среднего» и «подлого»).

    Все это так. Но этот великолепный язык до XYIII века  был орудием научной мысли. Понятно, что он должен был  рано или поздно оказаться затопленным варваризмами. И  по сию пору наш научный, особенно философский, язык,  несмотря на обилие иностранных терминов, лишен некоторых основных слов, без которых невозможно отвлеченное мышление. Разными «значимостями» и «воззрениями»  мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого. А за органичность Древней Руси — глубоким расколом петербургской России. И это возвращает нас к теме об интеллигенции.

==74