Судьба и грехи России

титься лицом  к Востоку. На Ближнем Востоке не было культур и не было еретических соблазнов. Но на Востоке были пространства, подобные пустыням, зовущие и коварные, шаг за шагом увлекающие вдаль, не дающие остановиться, обстроиться, возделать родную землю. Начинается еще не законченная история бродячей Руси, сдержанной от расползания тяжелой рукой Москвы. Прощайте, северные, святые безмолвия! Начинается: «Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма...»

      Тяжек был для Руси ее первый «счастливый» дар, дар первоучителей словенских; еще тяжелее оказался дар второй: пространство. Но эта тема — пространства (колонизации) — давно осознана и разработана русскими историками.

    Культура Северной Руси в зените к началу XYI века. Дальше  уже начинается склон. XYI век — это декаданс, хотя и утонченный, ее живописного мастерства; XYII — уже чрезвычайное  огрубение. Города, цветущие в XY—XYI веках, хиреют в XYII вместе с богатством и предприимчивостью былых  Садко и Афанасиев Никитиных. Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно действительно пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущаться  как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое исповедничество».

    Конечно, рисовать два столетия Москвы как сплошной упадок  несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания  великой державы, нельзя не видеть и огромных сил  народных, которые живы в узах сыромятных ремней. Но  страшно, что эти силы громче всего говорят о себе — в бунте: Ермак, смута, Разин, раскол! Как не поразиться, что единственный  великий писатель московской Руси — мятежный  Аввакум! Москва полнокровна, кряжиста, если говорить  о ее этнических силах. Но уже развивается старческий  склероз в ее социальном теле. Такая юная годами, она  видимо дряхлеет в XYII веке, и дряхлость ее сказывается во все растущем общественном  недомогании, в потребности  общих перемен  и вместе с тем неспособности органически осуществить их. Государственное бытие становится  невозможным  в примитивно варварских формах, но силы  инерции огромны, быт свят, предание и православие  одно. Со времени Грозного оборона государства во все растущей  мере зависит от иностранцев. Немецкая слобода, выросшая   в Москве, стоит перед ней живым соблазном. Как  разрешить эту повелительно поставленную судьбой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, не отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка  немецкой техники к православному быту? Есть люди, ко-

==77

 торые еще в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но техника не падает с неба. Она вырастает как побочный  плод на древе разума, а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь,  в «словесной», разумной ее части, должно быть заполнено  чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный  разум. Значит, разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушками  и глобусами. Иначе  быть не может. Но это страшно. Это означает глубокую деформацию  народной души, вроде пересадки чужого мозга,  если бы эта операция была возможна. Жестоко пробуждение  от векового сна. Тяжела расплата — люди нашего поколения  ощущают  это, как никогда. Но другого    пути   нет.  Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории  России и русской интеллигенции.

        Интеллигенция? Знаете ли, кто первые русские интеллигенты? При царе Борисе были отправлены за границу — в  Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни  один из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда — спился, должно быть, — кто вошел в чужую жизнь. Нам известна  карьера одного из них — Никанора Олферьева Григорьева,  который в Англии стал священником реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере. Не будем торопиться осуждать их. Несомненно,  возвращение    в Москву  означало  для  них  мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно  добровольно возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую тюрьму. Но нас все же поражает эта легкость национального обезличения: раствориться в чужеземной стихии, без  борьбы, без вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее!  Этот факт сам по себе обличает породившую его культуру и  грозно предупреждает о будущем.