Судьба и грехи России

идейности, отмежевывая ее от других, органических форм идеализма (или идеал-реализма). Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. Конечно, отрыв этот может быть лишь более или менее полным. В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже не совместимому ни с какой идейностью. В нигилизме отрыв становится срывом, который грозит каждому поколению русской интеллигенции — не одним шестидесятникам. Срыв отчаяния, безверия от невыносимой тяжести взятого на себя бремени: когда идея, висящая в воздухе, уже не поддерживает падающего, уже не питает, не греет и становится, видимо, для всех призраком.

    Только беспочвенность как идеал (отрицательный) объясняет, почему из истории русской интеллигенции справедливо исключены такие, по-своему тоже «идейные» (но не в рационалистическом смысле) и, во всяком случае, прогрессивные люди  («либералы»), как Самарин, Островский, Писемский, Лесков, Забелин, Ключевский и множество  других. Все они почвенники — слишком коренятся в русском народном  быте или в исторической традиции. Поэтому  гораздо легче византинисту-изуверу Леонтьеву войти в пантеон русской интеллигенции, хотя бы одиночкой — демоном, а не святым, — чем этим  гуманнейшим  русским людям; здесь скорее примут Мережковского,  чем  Розанова, Вл. Соловьева, чем Федорова. Толстой и Достоевский, конечно, не вмещаются  в русской интеллигенции. Но характерно, что интеллигенция  с гораздо большей легкостью восприняла рационалистическое учение Толстого, чем православие Достоевского. Отрицание  Толстым  всех культурных ценностей, которым служила  интеллигенция, не помешало  толстовству принять чисто интеллигентский характер. Для этого потребовалось лишний раз сжечь старые  кумиры, а в этих богосожжениях  интеллигенция приобрела большой  опыт. В толстовстве интеллигенция чувствовала себя на достаточно «беспочвенной почве» вместе с англо-американцами, китайцами, японцами и индусами. Век Достоевского пришел гораздо позднее и был связан с процессом отмирания самого типа интеллигентской идейности.

    Так, примеряя одно за другим памятные имена русской культуры, мы убеждаемся, что указанные нами признаки интеллигенции подтверждаются жизнью; что, взаимно дополняя и раскрывая друг друга, они дают необходимое и достаточное определение: русская интеллигенция есть

==71

группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей.

    В дальнейшем мы делаем попытку в размышлении над общеизвестными   процессами русской истории дать посильный ответ на вопросы: как возможна интеллигенция в указанном понимании, когда она возникла в России и может ли она пережить революцию?

    История русской интеллигенции есть весьма драматическая история и, как истинная драма, развивается в пяти действиях. Но так как в трагическую историю России эта частная трагедия вступает сравнительно поздно, то для «экспозиции действия» необходим пролог — и даже два.

                                                            ПРОЛОГ В КИЕВЕ

    Не бойтесь, я не начну с призвания варягов или с потопления Перуна, как ни эффектна была бы такая завязка  для трагедии беспочвенности. Но это дешевая эффектность, мнимая связь. Принятие христианства варварским  народом всегда есть акт крутой и насильственный: новое  рождение. Не иначе крестилась и германская Европа, тоже  рубившая и сжигавшая своих богов. У нас процесс истребления славянской веры, по-видимому, протекал даже гораздо легче, ибо славянское язычество было примитивнее  германского. Призвание варягов — иначе, иноземное завоевание, кладущее начало русской государственности, — тоже  не наш лишь удел: вся романская Европа сложилась вокруг  национально чуждых государственных ячеек: германских  королевств. Это не помешало пришельцам и на Западе, и у  нас быстро раствориться в завоеванной этнической среде.  У нас обрусение германцев шло еще быстрее, чем на Западе их романизация, да и насильственный характер варяжских экспедиций на Руси не столь резко выражен, подчас  даже спорен: создал же Ключевский, в духе начальной легенды русской летописи, схему князей-охранников, наемных сторожей на службе городских республик.

    Итак, ни государство, ни церковь на Руси не стояли —  по крайней мере на памяти истории — как сила чуждая  против народа и его культуры. Поэтому духовенство, книжники, «мнихи» Древней Руси не могут быть названы в нашем смысле ее интеллигенцией. Правда, они несли народу  чужую, греческую веру, а вместе с ней греческий быт,  одежду, понятия, нравственность... Но они не наталкивались на сопротивление иной культуры. Они были учителями признанными, хотя и не всегда терпеливыми. При всех обличениях  двоеверия, языческих пережитков, жестоких

==72

нравов церковный проповедник далек от сознания пропасти, отделяющей его от народа, подобной той пустоте, в которой живет русская интеллигенция средины XIX века.