Судьба и грехи России

политическим идеям, по своему социальному оптимизму,  как и по форме военного заговора, в которую вылилась их  революция. Целя пропасть отделяет их от будущих революционеров: они завершители старого века, не зачинатели  нового. Вдумываясь в своеобразие их портретов в галерее  русской революции, видишь, до чего они, по сравнению с  будущим,   еще  почвенны. Как  интеллигенция  XYIII века, они тесно связаны со своим классом и с государством, Они живут полной жизнью: культурной, служебной, светской. Они гораздо почвеннее интеллигентов типа  Радищева и Новикова, потому что прежде всего офицеры  русской армии, люди службы и дела, нередко герои, обвеянные пороховым  дымом  двенадцатого года. Их либерализм, как никогда впоследствии, питается национальной  идеей. В их лице сливаются две линии птенцов гнезда Петрова: воинов и просветителей. На них в последний раз в  истории почил дух Петра.

       Неудача  их движения невольно преломляется в наших  глазах его утопичностью. Это обман зрения. Ничто не доказывает, что либеральная дворянская власть была большей утопией для России, чем власть реакционно-дворянская. Не нам решать этот вопрос. Против обычного — и в  революционных  кругах — понимания говорит весь опыт  XYIII века.

       Крушение  западнических идеалов заставляет монархию  Николая I ощупью искать исторической почвы. Немецко-бюрократическая по своей природе, власть впервые чеканит формулу реакционного народничества: «православие,  самодержавие и народность». Но дух, который вкладывается в эту формулу, менее всего народен. Православие в виде  отмеренного компромисса между католичеством и протестантством, в полном неведении мистической традиции  восточного христианства; самодержавие, понятое как европейский абсолютизм; народность как этнография, как московские вариации в холодном классицизме Тона, переживание Хераскова в Кукольнике: не вполне обрусевший  немец на русской государственной службе, имя которому  легион, именно так только и мог понимать Россию и ее  национальную традицию.

      Это был первый опыт  реакционного народничества. С  тех пор мы пережили еще русский стиль Александра III и  православную романтику Николая II. Нельзя отрицать, что  к ХХ веку познание России делает успехи, но вместе с тем  глубокое падение культурного уровня дворца, спускающегося ниже помещичьего дома средней руки, делает невозможным возрождение национального стиля монархии.Она теряет всякое влияние на русское национальное творчество.

     Однако нельзя забывать, что именно в николаевские го-

==84

ды в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его социального крушения, складывается до известной степени национальный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со времени Отечественной войны, и дворянство ближе  подходит к быту, языку, традициям крестьянства. Отсюда возможность  подлинно национальной дворянской литературы, отсюда почвенность Аксакова, Лескова, Мельникова, Толстого... О, конечно, это почвенность относительная. Исключая Лескова, сознательная национальная традиция не восходит к допетровской Руси; но допетровский быт, в котором не живет народ, делается предметом пристального и любовного изучения. Иногда кажется, что барин и мужик  снова начинают понимать друг друга. Но это самообман. Если  барин может  понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимает в быту и в миру господ. Да и барское понимание ограничено: видят быт, видят психологию, но того, что за бытом и психологией — тысячелетнюю  традицию, религиозный мир  крестьянства — «христианства» — еще не чувствуют.

    Но не забудем — и это основной, глубокий фон, на котором развертывается новая русская история, — что существует Церковь, прочнее монархии и прочнее дворянской культуры, Церковь, связывающая в живом опыте молитвенного подвига десять столетий в одно, питающая народную  стихию, поддерживающая холодно-покровительственное к ней государство, — и что Церковь именно в XIX веке обретает свой язык, начинает формулировать догмат и строй православия.