Судьба и грехи России

    Но дворянство социально разлагается — оно не в силах пережить «эмансипации» и теряет культурную гегемонию. Разночинцы вытесняют его с командующих высот, но принимают  часть его духовного наследства. По самой природе своей, они должны были  поддержать интеллигентскую, а не почвенную мысль, традицию западничества, а не славянофильства. Сами они были воплощенным отрывом от почвы, отщепенцами  той народной (духовной, купеческой, крестьянской) Руси, которая живет еще в допетровском сознании. Тяжело и круто порвав со «страной отцов», они, в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, оставшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые  течением европейского «прогресса». Идее западников они сообщили  грубость мужицкого слова, донельзя упростили все и одним фактом этого упрощения снизили уровень русской культуры совершенно так, как снизила его революция  1917  года. В рабоче-крестьянской молодежи

==87

наших дней мы  вправе видеть тот же психологический  тип, что в разночинцах 60-х годов, с соответствующей поправкой на уровень. Недаром старые большевики воспитывались на Писареве, который к началу XX века переживает  в революционных кругах настоящее воскресенье.

    Старая традиция и старый уровень русской культуры не  гибнут с этим нашествием варваров. Пережив тяжелые для  них 60-е годы, они продолжают расти и крепнуть преимущественно в почвенных, «реакционных» направлениях русской мысли. Вместе с тем линии русской интеллигенции и  русской культуры все более расходятся. К XX веку это уже  две породы людей, которые перестают понимать друг друга. Но их духовная значимость и культурный уровень обратно пропорциональны  исторической  действенности.  Нужно ли повторять, что здесь мы занимаемся только «интеллигенцией»?

    Отрыв  шестидесятников от почвы настолько резок, что  перед их отрицанием отходит на задний план идейность и  на сцену на короткий момент выступает чистый «нигилист». То, что литературно его представляет дворянин Писарев — безупречный джентльмен, — может быть понято  только в свете семидесятского народничества. Интеллигентные дворяне отныне увлекаются потомком разночинцев, а  не обратно, как было хотя бы с Белинским в 40-х годах.

    По-видимому, нигилизм 60-х годов жизненно в достаточной мере отвратителен. В беспорядочной жизни коммун, в цинизме личных отношений, в утверждении голого  эгоизма и антисоциальности (ибо нигилизм антисоциален), как и в необычайно жалком, оголенном мышлении —  чудится какая-то бесовская гримаса: предел падения русской души. По крайней мере русские художники всех направлений, от Тургенева до Лескова, от Гончарова до Достоевского, содрогнулись перед нигилистом, Толстой  прошел мимо него только потому, что не нашел в своей  палитре подходящих красок: он не умел смеяться и не любил малевать черта.

    Нетрудно показать и много раз показана отрицательная  связь, существующая между духом русского православия и  нигилизмом. Отсутствие мира гуманистических ценностей, срединного морального царства, делает богоотступника уже не человеком. Неудивительно, что нигилистическая  проказа идет прежде всего из семинарий. Недавно мы познакомились и с патриархом этих взбесившихся бурсаков, развращавшим  еще  в 40-е годы юного Фета: с жутким Иринархом Введенским. Но, конечно, демоны шестидесятников не одни «мелкие бесы» разврата. Базаров не выдумка и Рахметов тоже. Презрение к людям — готовность отдать за них жизнь; маска цинизма — и целомудренная холод-

==88

ность; холод в сердце, вызов к Богу, гордость непомерная —  сродни Ивану Карамазову; упоение своим разумом и волей —  разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающая истоки жизни, — таково это новое воплощение  Печорина, новая демонофания, в которую нам не мешает  вглядываться пристальнее: в ней ключ к бескорыстному героическому большевизму «старой гвардии».

     В анархизме 60-х годов еще нет политической концентрации воли. Поскольку он отрицает царизм, он становится  родоначальником русской революции. И в историю ее он  вписывает самую мрачную страницу. «Бесы» Достоевского  родились именно из опыта 60-х годов; по отношению к  70-м они являются несправедливой ложью, 60-е годы: это  интернационал Бакунина, гимны топору, прокламации,  требующие 3 000 000 голов, идеализация разиновщины и  пугачевщины, ужасное, дегенеративное лицо Каракозова,  зловещий Нечаев, у которого Ленин — бессознательно,  быть может, — учится организационному и тактическому  имморализму.