Судьба и грехи России

    Счастливее оказалось художественное слово. Его брак с  революцией не расторгнут доселе. Большевикам повезло  удивительно. В то время как почти вся интеллигенция отвергла их революцию, почти все русские поэты ее приветствовали. (Внутренние мотивы те же, что у художников.) В  годы гражданской войны Россия могла быть названа «соловьиным  садом». Потом многие соловьи замолкли навсегда, и социальный заказ произвел между ними оченьсуровый отбор. Сейчас стихов почти не печатают в России.  Проза вытеснила интерес к ним. Формальным наследством  символизма еще живут отсталые рабоче-крестьянские поэты. Сегодняшний день принадлежит настоящему революционеру — к сожалению, разболтавшемуся Маяковскому и  Пастернаку, который посвящает свой умный и холодный  талант темам революции.

    Художественная проза — самое живое и интересное в  новой России. И притом, это в полном смысле детище революции. В России почти не осталось старых беллетристов.  Молодые вышли  из народа или из новой демократии. Учились «а медные гроши, зато имели богатый опыт жизни:  проделали гражданскую войну — конечно, в красных рядах.  Они преданы революции, воспитавшей их, и творят красную легенду боевых лет. Это дает им право на известную  независимость по отношению  к внутренней и внешней  цензуре. Большинство их не чувствуют себя рабами и полны гордого и оптимистического утверждения жизни, И  здесь, как в живописи, влияние социального заказа, а также примитивность массового читателя сказалось обилием  халтуры и воскрешением давно похороненных литературных явлений. Параллельно с передвижничеством революционной живописи возродился социально-дидактический  роман 60—70-х годов. Герои Шеллера-Михайлова и Омулевского, переряженные в коммунистов, продолжают просвещать героических девушек и бороться с темным царством. К сожалению, по этой тропинке пошли  почти все  пролетарские писатели, доказывая духовную слабость своего класса. Немало и крестьянских идейных романов, но  здесь не они задают тон. Литература попутчиков свободна  от идейности. Но она одна и составляет художественную литературу в России. У новых писателей одна фамильная черта: брутализм. Их тема —  примитивная,  звериная

==217

жизнь, как она выражается в голоде, похоти и убийстве. Война, революция, борьба за жизнь — дают неисчерпаемый  запас сюжетов. Быт деревни на первом плане. Мужик изображается пером не барина, а своего собственного сына — с беспощадным реализмом. В этом сильном, хитром, аморальном дикаре (Всеволод Иванов) трудно узнать кроткого мученика народнической литературы. Но Толстой, Чехов и Бунин  уже помогают уяснить его генезис. Не все в этой новой революционной  «иконе» клевета на народ. Многое надо отнести на счет оголения и озверения революционных  лет. Остальное — на счет требований нового стиля. Искусство, отталкиваясь от барской рафинированности вчерашнего  дня, неизбежно влечется к брутализму. На этом опасном пути, указанном Толстым, еще возможны потрясающие  открытия звериной правды о человеке. Возможно  и новое мощное чувство природы, не отделенной от темной глубины в человеке.

    Большие  эффекты  достигаются методами изобразительного импрессионизма. Живопись ярких пятен, мазков, выступающих  из мрака, без соединяющего линейного контура повествования, впечатляет и раздражает одновременно. Язык освободился от оков литературной речи и упивается народным говором. Тысячи новых слов, иногда очень ярких, иногда просто непонятных, затопили литературу. Русский литературный язык вступил в новую (после Карамзина) полосу влияния. Однако эти черноземные, даже навозные языковые пласты (в России, по-видимому, уже нет непечатных слов) идут на сложную барочную лепку. Влияние символизма не прошло даром для этих примитивистов. Народный «сказ» ведет в школу Ремизова, а потребность в «остраннении» повествования заставляет некоторых (Пильняк)  заимствовать даже форму симфоний  Андрея Белого. Мучительный, выкрученный, патетический стиль не говорит, а кричит о зареве вчерашних пожаров. У многих русских писателей все еще прыгают в глазах «кровавые мальчики».

   Почти все они кажутся или желают казаться совершенными  аморалистами. Как на современном портрете, человеческое лицо значит не больше кошки или кухонной посуды. Лишь  у немногих (Леонов, Федин) просвечивает нечто от старой русской жалости к человеку. Большинство не уступает в жестокости Стендалю или Флоберу.

    Слабость новой литературы очевидна: в ее бесформенности, безмерности, бесстильности. Но за всем этим стоит огромная сила, еще не высвободившаяся от власти стихий, но начавшая завоевание новой земли.

   Ни малейшего сравнения с литературой не выдерживает новый театр. Он представляется нам очень интересным, но

==218