Судьба, или жизнь дается человеку один раз…

Почти приравненное к сплаву физическое, а по большей части душевное наслаждение получаешь от полевой геологической бани. Какой бы ни был организм — молодой или старый, мужской или женский — через десять–двенадцать дней наваливается усталость от ежедневных маршрутов, тяжелых рюкзаков, гнета кровососов и иногда недоедания. Обычных выходных в экспедициях не бывает, отдых может быть лишь в непогоду и когда назначается баня. На берегу реки укладываются четыре–шесть деревьев, на них кладутся с десяток камней размером с человеческую голову и поменьше, сверху наносится огромная куча дров. Все поджигается. Костер поддерживается три–четыре часа — камни должны накалиться до вишнево–красного цвета. Параллельно с этим готовится большая палатка со специально прикрепленными по ее коньку и бокам жердями, чтобы ее могли быстро перенести шесть человек. Вся зола и угли тщательно удаляются зелеными вениками, а камни накрываются палаткой с мокрым дополнительным тентом на крыше. Жара в палатке мгновенно становится, как в настоящей русской бане. Глубокий прогрев, пока терпят уши, и ныряние в студеную горную речку. Три–четыре захода, хлесткие свежие березовые веники с несколькими сосновыми или можжевеловыми ветками, и усталости как не бывало, душа радуется и поет. Спустя двадцать–тридцать минут легкое томление от парной проходит, обновленные организм и душа требуют того, без чего русская баня — не баня. Суворов сказал: «Штаны пропей, а рюмку после бани прими». Все собираются под навесом или в большой палатке с заранее накрытым столом. Умиротворенные благостные лица, все помолодевшие, особенно хороши разрумянившиеся женские, слегка приукрашенные мордашки. Ведь мы практически и не видим этих милых лиц, поскольку они закрыты весь день накомарниками, как чадрой. После двух–трех рюмок зарождается тихая плавная беседа. Ни слова о работе, вспоминаются забавные и веселые случаи из предыдущих экспедиций. Мы все вместе, как единое целое, готовились подсознательно не только к завтрашней работе, но и предстоящим трудностям и невзгодам.

За три года мы исплавали и исходили многие правые притоки Енисея — от его верховьев до нижнего течения за Северным полярным кругом, получив полное представление о процессах и закономерностях формирования древних морских бассейнов и жизни в них на этой огромной территории. По полученным результатам опубликовано несколько книг, в которых все участники экспедиций значатся полноправными авторами.

Я окончил университет. По материалам якутских и сибирских экспедиций защитил диплом, который был рекомендован к защите на ученую степень кандидата геолого–минералогических наук после некоторой доработки. На работу в Магадан было отправлено хвалебное письмо о моих успехах в учебе, в нем содержалась рекомендация оставить меня в Академгородке для продолжения учебы в аспирантуре. В Управлении подумали и мягко отказали, намекнув, что «такая корова нам самим нужна». Академик Кречетов очень не любил когда ему говорили «нет». В отделе аспирантуры управления кадрами Академии наук СССР он добился отправки соответствующего письма руководству геологического управления и персонального места для меня в аспирантуре Института геологии. После некоторого пребывания в неизвестности и сдачи вступительных экзаменов меня зачислили в аспирантуру и утвердили тему кандидатской диссертации, которую я досрочно защитил.

* * *

Мой научный руководитель, специалист по той же группе кораллов, которую изучал я, уезжал в Москву. Меня предполагали оставить в Академгородке на его месте и в его квартире. Незадолго до защиты меня командировали во Владивосток, чтобы встретить ученых из Академгородка, участвовавших в Первой морской тропической экспедиции. В городе я встретился с некоторыми магаданскими геологами. Один из них был заместителем директора Морского института, который организовал и провел эту тропическую экспедицию. Он объяснил мне, как попасть на корабль. Пока я добрался до причала, корабль перегнали на рейд. Получилось, что я не встретил моих путешественников. Попасть на корабль мне удалось только к вечеру. Любимый профессор Дробот решил, что его не менее любимый ученик уже решил переметнуться в Морской институт во Владивостоке. Громко ругаясь, не дав мне вымолвить ни слова, он стал поносить мое, якобы, предательство. Собирались удивленные слушатели. Я никогда никому не позволял на себя кричать: «Михаил Александрович, не орите, я не глухой», — сказал я тихо, спокойно и твердо. Посыпались почти сплошные маты, перемежавшиеся тюремной феней и брызганием слюны. Я повернулся и ушел. Вернувшись в Новосибирск, профессор пошел к своему другу академику Кречетову и заявил: «Или я, или эта сука Рахманов», имея в виду то, что меня хотят оставить в институте в Академгородке. На защите моей диссертации он так эмоционально голосовал «против», что прорвал дырку ручкой в бюллетене, и он оказался недействительным.