Судьба на плечах

– Моя мать сопротивлялась дольше остальных – а теперь поверила и она. Прислала ко мне Ириду, – смешок холодной бронзой вгрызся в воздух. – Утешить и сказать, что память о ее внуке живет в юном Вакхе.

Понятно. Дионис решил себе обеспечить и бессмертное прошлое тоже. Замести метлой из сплетен историю с Семелой и приписать в свои матери дочь Громовержца.

– Вот так, царь мой… Зевс наигрался с дочерью, а потом отдал ее своему брату – пусть пользуется, не жалко. Владыка Аид накормил дочь Зевса зернами граната, выросшими на крови ее сына – и это навсегда привязало ее к миру мертвых, и Зевс пировал на свадьбе дочери – а почему нет! Всегда можно наведаться, потешиться еще…

Я зажал ей рот. Молча потянул к себе. Она не сопротивлялась, но и не прижималась к моему плечу – смотрела поверх ладони усталыми изумрудами.

Я никогда больше не обращусь к молве, молчал я. Я понял – как всегда, с опозданием, может, кто другой на моем месте понял бы быстрее.

Мы так смеялись над тем, что вера смертных в прошлое или будущее человека способна переписать свитки Мойр…

Мы даже не спросили себя: на что способна наша собственная вера?

Мы привыкли, что человек, которому смертные сотню раз повторят то, что он – собака – начинает потихоньку лаять и выискивать у себя блох.

Мы не подумали о том, что могут сделать с нами самими песни аэдов и всеобщая убежденность.

– Мнемозина говорит: память смертных – податливая глина из которой они лепят что хотят, - прошептала жена. – Когда ее спрашиваешь о богах – она молчит или смеется. Скоро я вспомню, как усмехалась моя дочь Мелиноя, поднимаясь с твоего ложа. А потом иное сотрется и эта память станет истиной…

– И ты спрашиваешь меня – зачем я вмешался тогда? Думаешь, если бы ты и впрямь родила Зевсу – было бы легче?

– Нет, я тебя не спрашиваю, царь мой. Просто та история все больше кажется мне наваждением, дурманом Лиссы, просто я все меньше верю, что это было… Ответь мне, Аид, – это было?!

Мое произнесенное имя раскололось о воздух скорлупой – выпустив на свет понимание.

И два ответа легли – как два невидимых жребия.

Да, было – я выступил против Громовержца, поставил на кон свой мир, произнеся: «Я открою Тартар», поставив женщину выше своего владычества. Ответ тяжкий, который мне придется повторять ей снова и снова и который будет грузом лежать на ее плечах – потому что нелегко себя чувствовать разумной в толпе безумных.

Нет, не было – Громовержец взял что захотел, гранаты выросли из крови убитого титанами Загрея, Мелиноя была низвержена мной в Тартар, а не провалилась туда благодаря своей невообразимой глупости… Ответ легкий, который будет грузом лежать на моих плечах – ибо нелегко чувствовать себя безумцем в толпе разумных…

– Верь в то, во что хочется верить, – сказал я, отпуская ее и поворачиваясь спиной.

– Ты мудр, маленький Кронид, – одобрила Ананка из-за плеч. – Есть выборы, которые не дано сделать даже Владыкам.

– Ты подлец, Аид-невидимка, – отозвалось что-то внутри голосом Гекаты. – Здесь не было двух ответов. Был один: «Я никому тебя не отдам»

– Ты зараза, сынок, – проскрипели из Тартара. – Ну что стоило произнести это: «Никому не отдам» – и мы бы встрепенулись, увидев луч в своей тьме: ибо тот, кто не почитает свой долг высшим – рано или поздно пренебрежет им…

Голос жены за моими плечами так и не раздался.

* * *

– Подойди. Можешь смотреть.

Я запустил дела. Шастая на Олимп невидимкой в погоне за свежими сплетнями, забросил суды, а теперь вот расплачиваться.

Локоть – на подлокотнике трона, щека опирается на кулак. Бойтесь Владыку, о умершие!

И не смотрите с надеждой на трон по правую его руку. Туда и сам Владыка не очень-то заглядывает.

Весна во плоти который день сидит с потухшим, задумчивым взглядом. Не перечит решениям мужа. Не вступается за несчастных. Просто смотрит, что-то решая про себя – и тени не осмеливаются ее ни о чем просить.

– Лета и асфоделевые поля – твоя участь.

Разъевшийся к старости воин – двоюродный братец, а может, сынок Эвклея с виду, – не торопится уходить от престола. Смотрит печальными, налитыми глазами.

– Это потому что брюхо, да? Непрекрасных в Элизиум не пускают?

Эак уже перестал давиться после таких вот фраз. Теперь смирно лезет в свой золотой сосуд нашаривать новый жребий.

А в действо вступает сам Эвклей. Неизвестно, как он угадывает такие моменты.

Распорядитель выкатывается на середку зала и обвиняюще тычет тени в живот толстенным пальцем.

– Это – брюхо? Это – брюхо?! Вот это – брюхо! – и лупит себя по чудовищному пузу, которое превращает распорядителя в шар. Брюхо колыхается, будто диковинный морской зверь. – Вот, как блаженные-то выглядят! А ты – недожрал, куда тебе на блаженство!

Керы-беды смеются, скаля острые зубы. Эринии многозначительно хлопают бичами. Шепчутся и хихикают сыновья Гипноса, сам Гипнос давно залился смехом…

Персефона, ради которой и старается верный Эвклей, не улыбается. Тихо катает в руках гранат.

Тень воина смотрит на Эвклея с ужасом, а тот скалится, показывая застрявшие в редких зубах куски.