Судьба ополченца

С чего все началось? 1941 год, я был на взлете как художник, каждая работа встречала заинтересованное признание и ревностное отношение Покаржевского и Грабаря… И вдруг все разрушила война. Все резко оборвалось. И вдобавок я попадаю в плен. И начинается созидание заново. Всего и себя. Нужно было уверовать опять в необходимость искусства для людей, потому что в плену были потеряны не только человеческое достоинство и достоинство русского человека, но и место моего искусства в человеческом обществе. А после крушения присяги нужно было вновь обрести свое слово, восстановить свою личность, найти себя среди людей, в их жизни и борьбе; опять, как на пепелище, из обугленных остатков воздвигнуть новый дом духовных ценностей, духовного самоутверждения, человеческого достоинства и достоинства художника. Это было как жизнь заново, потому что это была новая жизнь, где в основном не повторялся опыт прошлого, а приобретался новый — и без права на ошибку, так как любая ошибка грозила уничтожением или прямым, тут же, или спасением, которое в конце концов все равно несло гибель.

Единственный опыт, который оставался со мной, — это опыт художника. И тут искусство доказало удивительную живучесть, удивительную силу и явилось щитом в этом мире бесправия, жестокости, среди искалеченных духовно людей. Оно было средством борьбы, средством сохранения личности, и оно было надеждой.

У меня не осталось прав, остались только приказы врага, крик, заставляющий повиноваться, и полная возможность умирать, а в лучшем случае, надеяться на господина Случай, который проведет меня по этому кругу ада между проволокой и рвом с трупами. Но и Случай тоже обращал внимание на мой дар художника, на мое умение и талант работать в этих условиях, и работать не только как ремесленнику, а подниматься к своему потолку как художника, потолку своего таланта.

Игрой судьбы моей жизни оказалось, что в то время, в плену, были созданы работы, которые утвердили меня сегодня как художника, их недавно приобрела Третьяковская галерея. Мой потолок как художника — это рисунки в плену, выше этих рисунков я ничего не создал, это настоящее искусство, в них нет ни привычных приемов, ни того, что мы называем грамотностью художника, или ремеслом. В них есть крик боли и сострадания, выраженный в предел моих возможностей не только тогда, но и потом. А если разобраться, в них найдены средства новые для меня, и, значит, это тоже созданное заново.

Плен — это жизнь без прав. Потеряв присягу, ты теряешь и права, в этом вся трагедия. И права ты теряешь и у врага, и у своих, и каждый может тебя использовать, если для чего-то требуется человеческая жизнь. Опыта жизни без прав у меня и у других не было, и права эти надо было, даже крохотные, отвоевывать и утверждать. Одни это делали силой, я это делал своим талантом.

Люди в плену — разрозненные частицы материи, которые плазмой не связаны, они умирают, как ядро умирает — каждое в своей клетке. В чем, я считаю, проявление высшего мужества одиночки в плену — это в отказе от поиска своих прав в системе «нового порядка» и тем самым сохранение внутреннего права на борьбу против врага.

Измена — переход к Власову, в другие националистические формирования, уход в лагерные полицаи и к немцам — все это поиски положения, дающего права. Какие?.. Но права. Почему и предательство, почему и измена: это были поиски выхода из бесправия, но уже любой ценой, даже ценой предательства, то есть сознательной измены родине. Но ведь наше правительство объявило нас, попавших в плен, изменниками, так что права мы потеряли и на родине. Приказ Сталина: «У нас нет военнопленных, есть изменники родины» — это было предательство самое настоящее, этот приказ и сделал власовцев, он выбил опору у людей. Противостояние в плену — даже внутреннее, даже еще не борьба — уже, при любом неосторожном шаге, вело к смерти или к смертной казни. Но не являлось оправданием при возвращении к своим, это можно было сказать, но это нужно было доказать.

Сохранить способность работать, что-то делать, способность созидать в этом мертвом пространстве, в подпольной работе жертвовать собой, подвергая крохотный остаток своей надежды бесчисленному количеству возможностей расстаться с жизнью — я ставлю это поведение, этот подвиг в ряд самых высоких проявлений личности. Казалось бы, человек должен цепляться за ниточку жизни, а он снова и снова навешивает груз на нее ради призрачного спасения других людей. Это и есть гуманизм, вера в бессмертие.

И потому, еще раз, мне хочется сказать: сохранение полноты духовного богатства души, сострадания, отзывчивости, способности жертвовать собой, способности отстраниться от тяжелого положения, чтобы оно не задушило твои чувства лучшие озлобленностью и страхом, — это я считаю высшим проявлением личности тех, кто волей судьбы попал в положение плена и лагеря.

Сказанное — это, может быть, первая маленькая попытка как-то суммировать (без отклонений и описаний) те страдания, то тяжелое время. Это стремление понять — что такое потеря присяги и что такое плен.