Судьба открытия

Отто Карлович опрокинул чернильницу и выбежал из класса. Через несколько минут он вернулся. Вместе с ним вошли инспектор классов полковник Лунько, офицер-воспитатель и двое солдат. Иванов стоял у кафедры и ковырял ее острием ножа.

— Бросьте нож! — взвизгнул воспитатель.

— Ручка у него костяная — расколется.

— Веревку! Вязать его! В карцер!

Солдаты навалились на стоявшего с ножом, скрутили назад руки и вытолкнули в коридор.

Спустя дня два, когда уже стало известно, что Иванова исключают, Лисицын тайком от всех направился к офицеру-воспитателю. Постучал в дверь:

— Господин подполковник, можно?

— Ну, войди, — сказал тот. — Что тебе?

— Позвольте, — начал Вовка озираясь — он почему-то не хотел, чтобы разговор услышали другие кадеты, — разрешите, господин подполковник… Конечно, Иванов… я не оправдываю его вообще. А все-таки сейчас несправедливо. Сейчас он не был виноват.

— Что-о?

— Не был виноват, говорю.

— В чем это не был?..

— Он не хотел Отто Карловича зарезать.

— Ты ясно понимаешь, о чем говоришь? Ты что, мнение свое высказывать решил? Марш отсюда! — закричал подполковник. — Нет, стой, погоди! Ты крепко-накрепко запомни: твое дело — слушать и повиноваться. Слушать, повиноваться, и только. Под лампу станешь — на первый раз. Подумаешь… — он саркастически засмеялся, — подумаешь… совета его не спросили! Да если ты еще когда-нибудь осмелишься на что-нибудь подобное… Марш отсюда, сказано тебе! Кру-гом!

…Наступили морозы. Плац засыпало снегом. На переменах, когда открывались форточки, в класс текли струи белого холодного пара. Приближалось рождество.

Однажды кто-то громко позвал:

— Кадет Лисицын! К инспектору!

Такие приглашения в корпусе бывали редки. Они не сулили ничего приятного. Все начальники, даже классный воспитатель подполковник Терехов, с кадетами попусту не разговаривали. Разговоры обычно были короткими: кадет провинился — надо его наказать.

В комнате инспектора сидел сам генерал-лейтенант Суховейко — гроза корпуса, которого Вовка раньше видел только издали и только в торжественной обстановке. На его щеках пышно лежали усы с подусниками, как носил император Александр II.

— Ты — Лисицын Владимир?

— Так точно! — прищелкнув каблуками, отчеканил Вовка.

— Знал я твоего батюшку, знал.

Генерал вынул из серебряного футляра пенсне.

— Я, видишь, Лисицын, письмо неприятное получил. Твой отец заболел очень опасно…

Вовка стоял не дыша. Генерал взглянул ему в лицо и принялся протирать пенсне носовым платком.

— И матушка твоя заболела. Тиф, понимаешь ли…

Надев пенсне, генерал вздохнул.

— И оба они скончались, царствие им небесное. Я надеюсь, ты перенесешь тяжелую утрату мужественно…

Вовка повернулся и выбежал из комнаты.

Товарищам в классе он ничего не сказал. Но через час они шопотом передавали друг другу, что Котов, кадет первой роты, подслушал — в комнате дежурного воспитателя говорилось о смерти родителей Лисицына.

— Вот человек! — удивился Сотников. — Каменный он, что ли?

За Вовкой наблюдало множество глаз.

Вечером он сел на подоконник и, сгорбившись, смотрел на огонек лампы. Кадеты обступили его:

— Лисицын, это верно говорят?

Он дернул плечом, спрыгнул на пол и, молча отстранив кого-то, пошел вдоль стены. Уходя, заметил встревоженный, участливый взгляд Сотникова.

Тот же взгляд он почувствовал на себе и в спальне, когда лег в постель. Сотников затопал босыми ногами в проходе между койками, нагнулся, стал шептать:

— Ты вот что… на меня, стало быть, не сердись…

— Отстань! — крикнул Лисицын и закрылся с головой одеялом.

Целый ряд дней не сохранился в памяти. Все сплылось в мутную, как зимнее утро, полосу. Приезжала из Петербурга тетя Капочка. С ней был господин в черном блестящем цилиндре и шубе с бобровым воротником — присяжный поверенный, чтобы хлопотать о наследстве. Вовка изумленно спросил: «О наследстве?» и, точно впервые узнав о случившемся, заплакал, прислонясь к колонне вестибюля.

Жизнь в корпусе шла своим чередом. Недели проходили за неделями.

От шести до восьми часов вечера кадеты готовили уроки. В классной комнате зажигались большие лампы. Для порядка присутствовал офицер-воспитатель; он приносил с собой толстую книгу — любил романы Достоевского, — усаживался на преподавательское место и погружался в чтение. Класс гудел: кто зубрит вслух, кто просто разговаривает с соседом.

Высунув от усердия кончик языка, Сотников переписывал начисто только что решенную задачу. Вдруг Лисицын — этого никогда раньше не бывало — положил руку ему на погон:

— Ошибка у тебя. Вот, смотри. Купец продал семь аршин ситца первого сорта…

Карандаш ловко забегал по бумаге. Выручка купца оказалась вдвое больше, чем думал Сотников.

— Давай, что надо еще!

Сзади раздался голос Тихомирова:

— А мне ты не поможешь?

— Я? Ну, иди сюда! Все равно, давай!

С тех пор уже до самого конца ученья в корпусе Лисицын сам искал, кому нужно объяснить теорему, проверить задачу или растолковать трудный урок. В вечерние часы Вовка занимал середину парты, Сотников садился на правый край скамейки, слева помещался очередной слушатель.