Судьба открытия

Лисицын еще никогда не слышал таких разговоров. Откинув голову на спинку дивана, он недоверчиво смотрел на странного кадета. Кадет поднял над столиком чайник, чтобы налить в стаканы остывший кипяток, забыл о нем и, повернувшись к Вовке, продолжал шептать:

— Я в университет, знаешь, поступлю. Вызубрю древние языки — немного осталось, — выдержу экзамен…

Вовка переменил позу — оперся локтями о колени — и наконец улыбнулся:

— Разве это можно?

Спящий пассажир захрапел. Глебов вспомнил про чайник в своей руке, поставил его на пол, потом взглянул на Вовку.

— Волчонок… — покачал он головой. — Ах ты, честное слово, волчонок! — Уголки его губ опять зашевелились. — А почему же нельзя?

— Да мало ли… Вдруг не позволят?

— Ну, брат, дудки! — сказал Глебов. — Так просто мне не запретишь! Э-э, брат, если человек захочет… Я, брат, такой!

— А зачем?

— Как это — зачем?

Оба они — в одинаковых полотняных рубашках с белыми суконными погонами — смотрели друг другу в глаза. Через минуту Глебов перевел взгляд на свою корзину.

— «Зачем» — это серьезный вопрос, — тихо проговорил он и принялся доставать из корзины пакеты, завернутые в газетную бумагу. — Ты, например, пойдешь из корпуса, куда все идут… Вот эти, — он стал разворачивать пакет с пирожками, — думаю, с вареньем. Попробуй, вкусные… А у меня в жизни своя дорога.

Лисицыну очень понравился новый знакомый, только показалось обидно: почему считает, будто ему, Вовке, нужно итти, куда всем? «Вдруг и у меня своя дорога? Ведь не знает, что я за человек. Не знает, а говорит!»

Засовывая в рот сладкий пирожок, он искал, каким бы образом показать Глебову свою необыкновенность. Вспомнилась трудная математическая задача.

— Ты можешь, — спросил он после второго пирожка, — по геометрии решить?

Глебов кивнул. Лисицын достал из кармана карандаш и начал торопливо чертить на обрывке газеты.

— Этот угол, — приговаривал он, — меньше прямого по построению… перпендикуляры, значит, пересекутся. А следовательно, — Вовка взглянул с коварством, — прямой угол равен острому. Ну, в чем ошибка?

Глебов сразу нашел, что точки А, В и С лежат на одной прямой; ошибка состоит вот в том-то. И хлопнул Лисицына по плечу:

— Запутать меня захотел? Нет, брат, не запутаешь!

Вовка отвернулся и закусил губу от досады.

Они разговаривали до вечера — напившись чаю, стояли в проходе вагона у открытого окна. А на следующее утро — это было уже на Николаевском вокзале в Петербурге — Глебов сказал:

— Из тебя, знаешь, толк может получиться. Занятный ты, одним словом, паренек.

Усевшись в извозчичью пролетку, он крикнул:

— В корпусе встретимся, еще поговорим!

Извозчики увезли их в разные стороны: Глебов торопился на другой вокзал, чтобы ехать куда-то дальше, — здесь у него была пересадка.

Сначала Петербург ошеломил Лисицына. Тут все выглядело не так, как сохранилось в смутных воспоминаниях со времени раннего детства, когда, приехав сюда с отцом и матерью, он разбил у тети Капочки японскую вазу. Дом, где она жила, оказался маленьким, одноэтажным. Но зато сам город теперь раскрылся перед Вовкой во всем блеске.

Целую неделю он бродил по широким проспектам, разглядывал колонны дворцов, смотрел на нарядных прохожих, на многоводный простор Невы, на мосты, на гранитные набережные, на зеркальные витрины. Долго любовался знаменитым всадником на бронзовом коне. Потом прочел на пьедестале: «Petro Primo Catharina Secunda». Подумал: «Латынь». Вспомнил о Глебове и пошел искать книжную лавку.

В лавке купил сразу ворох книг: учебники греческого, латинского, сборник речей Цицерона против Катилины, комедии Аристофана, несколько толстых словарей. Книги принес в гостиную тети Капочки и разложил на ломберном столе.

Тетка всполошилась:

— Вовочка, не заболел ли ты?

Племянник отчего-то перестал гулять, потерял аппетит и каждый день сидел за книгами, будто за зиму не успел выучить свои уроки.

И все оказалось зря. Каникулы шли к концу, а Цицерон с Аристофаном остались непонятными почти по-прежнему. Тогда Вовка решил: его способности, наверно, не в языках, а в математике. И, махнув рукой, принялся читать «Айвенго» Вальтер Скотта.

Осенью, вернувшись в корпус, он никому не сказал, что летом занимался по-греческому и по-латыни.

Кадеты смотрели на него и удивлялись: всегда нелюдимый и чудаковатый, он начал часто разгуливать по коридорам с семиклассником Глебовым. «Что за пара такая? — думали кадеты. — Чудеса!»

Новые друзья разговаривали вполголоса.

— Значит, роль личности в войне? — спросил однажды Глебов.

— И Александр Васильевич Суворов, и Кутузов, — волнуясь, перечислял Лисицын, — и Александр Македонский…

— Ну, а мореходство, промышленность? Вообще наука?

— Во-первых, разве не Петр открыл пути для русских кораблей? Потом, что ни возьми… А Ломоносов? Архимед? Вот так я чувствую… — Лисицын заикался, с трудом подбирал слова. — Будто черная ночь. Тысячелетия. Беспредельная… в темноте… равнина, что ли. Если осветить ее — мусор, щепки. Ты понимаешь? И каждый гений… над мраком, как снеговая вершина, возвышается. Те, что строили судьбы человечества, творили историю… своей волей творили, своим разумом…