Судьба открытия

Один за одним произносились тосты. А через час, перебивая друг друга, расплескивая вино из бокалов, молодые инженеры выкрикивали:

— Прогресс технической мысли — столбовая дорога человечества!

— А кто, господа, бывал на Государево-Байракских копях?

— Интеллигенция — еще отец мой говорил — в долгу перед бесправным народом! Что ни говорите — в долгу! Мы призваны…

— Мы призваны доходность предприятий повышать. И я считаю делом чести…

— Не сравните же с бакинской нефтью! Там рубль на рубль буровая скважина дает!

— Успех русского промышленника — твой успех! Залог цивилизации!

— Промышленность… и социальные проблемы… составляют…

«Так и будут шуметь, — подумал Лисицын. — Доходность… Рубль на рубль…» Он снова посмотрел вокруг: вот этот — сын владельца медных рудников, тот — сам владеет приисками на Урале; один Терентьев здесь из неимущих. «Другое дело, — продолжал он думать, — собрался бы весь курс, все выпускники. А то как на подбор!» И рассердился на себя: не надо было участвовать в этом обеде. Пришел сюда — словно отмежевался от тех, что готовили студенческую забастовку, что протестовали против нового закона. Нелепый закон, подумал Лисицын: «об отдаче студентов в солдаты за учинение скопом беспорядков».

— Хорошо! — зажмурившись, сказал Терентьев и вытер губы салфеткой.

К Лисицыну подошел коренастый, со светлыми бровями, что сидел вначале в другом конце стола. Он был в черном фраке, с сигарой в зубах.

— Вы почему молчите? — спросил он. — Куда на службу собираетесь? Поди, где выгоднее ищете?

Лисицын, отгоняя табачный дым, взмахнул перед собой ладонью:

— Пока не тороплюсь. У каждого свои чудачества. У меня, знаете, к выгодным сделкам неприязнь.

Коренастый посмотрел сквозь прищуренные веки, выпустил новую струю дыма, отвернулся, мимоходом хлопнул Терентьева по плечу и ушел к своему стулу.

В зале ресторана стало совсем шумно. Терентьев звонким голосом запел:

Крам-бам-бим-бам-були,
Крам-бам-були…

Кто-то подтягивал ему. А другие за столом кричали — то о рудниках Азовской угольной компании, то о бездействии чинов горного надзора на казенной службе.

Ни с кем не попрощавшись, Лисицын встал и вышел за дверь.

После выпитого вина голова слегка кружилась.

Далеко за крышами домов закатывалось солнце. Закат пламенем отражался в окнах верхних этажей; золотом сверкал купол Исаакиевского собора. По Невскому прогуливались люди — какие-то господа в летних костюмах, нарядные дамы, чиновники. Лисицын вздохнул, неумело поправил на голове высокий цилиндр, медленно пошел по краю тротуара.

— Лисицын! — окликнул его кто-то. — Лисицын, чорт возьми!

К нему бежал, звеня шпорами и громыхая шашкой, смуглый от загара офицер с закрученными кверху соломенного цвета усиками. Не дав Лисицыну опомниться, офицер с размаху поцеловал его в губы:

— Ах, чорт возьми! Вот встретились…

«Сотников», сообразил Лисицын и тоже обрадовался встрече.

— Вот какой ты стал!

— А ты какой стал!

Сотников был в Петербурге по делу и сегодня ночью собирался уехать. Он торопливо расспрашивал:

— Ну, живешь как? В министры попасть, наверно, целишься? Не служишь еще? Да-а, ты ведь богатый!

— Какой там богатый…

— Не скромничай, знаю! А этот… тоже был в Горном институте… как его… помнишь, ты с ним все разговаривал?

— Глебов?

— Да-да, Глебов! Где он?

— Глебова нет, — строго сказал Лисицын.

— Неужели умер?

— Нет. — Лисицын понизил голос: — Арестован. В Сибирь сослали.

Глаза Сотникова округлились.

— Да что ты! — зашептал он. — За политику? Ай-яй-яй! — И схватил бывшего соседа по парте за рукав.

Тот поморщился: может быть, не надо было рассказывать о Глебове? А Сотников допытывался, хотел знать:

— На каторжные работы? Или так?

— Откуда же я знаю? — ответил Лисицын сердито. — Понятия не имею. И давно это было.

Они свернули на Адмиралтейскую набережную. В Неве поблескивало сиреневое небо, здание Сената темнело на другом берегу.

— Давно это было, — сказал Лисицын, когда молчать стало неудобно. — Твой полк, значит, участвует в маневрах? Я верно понял?

Сотников достал из кармана часы с цепочкой, ахнул, вскрикнул, что полковник приказал ему быть на вокзале, потряс прежнему «однокашнику» руку и быстро пошел, почти побежал, звякая шпорами, по направлению к Невскому. Из сумрака донесся его голос:

— Извозчик! Извозчик!

Стояла светлая петербургская ночь.

Лисицын нажал кнопку звонка. Дверь открыла сама фрау Шеффер, толстая немка, у которой он снимал меблированную комнату «на всем готовом». Увидев квартиранта, фрау подняла ладони:

— О-о, вы есть одет, как граф!

Квартирант снял цилиндр и солидно улыбнулся; идя в свою комнату, сказал по-немецки: «Гуте нахт».