Судьба открытия

— Ух, как здорово! Только чересчур, — усмехнулся Глебов. Помолчав, строго заглянул Вовке в лицо. — Каждый человек — не щепка, не мусор, — сказал он. — Например, ты сам — разве щепка?

Вовка, потупившись, перебирал пальцами пуговицы своего мундира.

— А есть еще другая точка зрения, — продолжал Глебов, — правильная — не твоим снежным горкам чета. Вот послушай: не герои делают историю, — он потер ладонью скуластую щеку, — а, знаешь, иначе. Народ создает героев и двигает историю вперед. Хоть будь семи пядей во лбу, но если не понял, что обществу нужно, если не поддержат его люди, в смешном положении окажется всякий гений и герой! Интересная точка зрения, правда?

Лисицын, соображая, поднял брови:

— Интересная, правда.

Они дошли до конца коридора и остановились. Глебов вспомнил прошедшее лето, маленькую железнодорожную станцию, где он гостил у Ксени, своей замужней сестры. Бледное северное небо, в палисадниках — кусты желтой акации, на берегу реки — деревянный домик.

Только одна Ксеня, пожалуй, знала, о чем Глебов мечтал с детства, о чем думал, еще поступая в корпус. Замыслы у него были большие, тайные, скрытые от всех. Он хотел увидеть новых декабристов, итти с ними на Сенатскую площадь; он воображал себя одним из атаманов в армии нового Степана Разина. Есть где-то люди, он слышал, которые бросают бомбы в царей: ведь убили же недавно Александра II! Где эти люди, думал он, как их найти? Примут ли они его к себе?

И вот наступило лето; никогда это лето теперь не забудется.

Сестра, оказывается, в делах конспиративных знала гораздо больше, чем Глебов предполагал. К ее мужу, Петру Ильичу, изредка приходили знакомые, запирались в дальней комнате, много курили, говорили вполголоса и расходились поодиночке. Пока они разговаривали, Ксеня бывало сидит на крыльце, вяжет или шьет что-нибудь. Сидит и посматривает по сторонам.

Очень скоро Глебов понял, какие сюда приходят люди. Сразу даже сердцу в груди стало тесно: рядом, подумал он, вот тут, за стеной, — судьба, которую он ищет.

Он прямо пошел к Петру Ильичу. Тот только усмехался да отшучивался; казалось, из него теперь и слова путного не вытянешь. Друг Петра Ильича, Азарий Данилович Марков, учитель из фабричного поселка, человек в пенсне, с остро подстриженной бородкой, сначала тоже молчал и все поглядывал на белые кадетские погоны. Тут на помощь пришла Ксеня. Она шопотом сказала что-то Маркову и еще вслух добавила, очень веско дала понять: корпус для брата — единственный способ учиться, иначе на ученье у него денег нет. Тогда Азарий Данилович подумал немного и кивнул; с тех пор его взгляд стал проще, теплее и на погонах кадета уже не задерживался.

По ночам Глебов спал на свежем воздухе, на сеновале.

Светлое, бледное небо, вспомнил он теперь, еле видные звезды, и близко шумела река. За рекой — болото, темная лесная опушка. Сено шуршащее, пахучее, мягкое.

На этот же сеновал, несколько раз случалось, приходил ночевать и Азарий Данилович.

Бывало так: укрывшись полушубком, поблескивая из-под овчины стеклами пенсне, учитель начинал говорить негромко, медленно, точно нехотя. Потом, увлекаясь, он сбрасывал с себя полушубок, садился; говорил, поднимая руку, уже в полный голос. Он рассказывал — Глебов слышал это впервые —о причинах бедности и богатства, о прибылях и труде, о великой философии справедливости. Он называл незнакомые Глебову имена Маркса, Энгельса, Плеханова. Наконец — голос учителя становился торжественным — он переходил к рассказу о русских рабочих союзах, Северном и Южном, о смелых борцах за человеческое счастье, о будущих светлых временах.

Перед Глебовым раскрывались новые миры. Мысленно он видел Халтурина, Обнорского, стачки в Орехово-Зуеве и Юзовке. Лежал и слушал, затаив дыхание. Понял на всю жизнь: вот оно где, настоящее!

Какая-то птица тогда кричала, точно звала, за рекой. На половину неба всю ночь — заря…

А теперь — он поглядел вокруг — корпус, коридор, заросшее инеем окно. И этот рыжий мальчик стоит, пытливо смотрит.

«Сказать ему, как Азарий Данилович — мне? Нет, наверно не поймет. Но что же ему сказать?»

Глебов выпрямился, в его зрачках голубым огоньком блеснул свет лампы.

— Дело гения, — проговорил он нараспев, — дело настоящего героя должно быть всегда полезным человечеству. Ясно тебе? — Он слегка наклонил голову; по его лицу протянулись углы резких теней. — Иначе — нет никакого героя. Вот, — закончил он скороговоркой, — и делай отсюда, если хочешь, свои выводы.

Вовка подумал: «Иначе нет героя. Да, верно, пожалуй». И поднял спрашивающий взгляд: а как же стать для всех полезным?

— А как… — начал он.

В тот момент запела труба — горнист затрубил «отбой». Из дверей лавиной ринулись кадеты, появился дежурный офицер, и Глебов, кивнув, побежал по лестнице на свой этаж.

Позже Лисицын часто вспоминал этот разговор. Мысли с годами становились сложнее, но образ бесконечной темной равнины, где сияющими конусами вздымаются одинокие снеговые горы, остался в его памяти надолго.