Судьба — солдатская

— Ну, хватит говорить о смерти. — И, чтобы, видно, сгладить у всех впечатление от рассказа о жене, произнес: — Командир у нас хороший. Боевой. И душа у него есть. Всех уважит. Видит каждого насквозь. Передают тут ребята из отряда, образованный будто он, агроном али инжанер там. В Луге, когда еще она не под немцем была, в истребителях ходил, а потом надоело баклуши-то бить. Поругался с начальством да и подался с кучкой ребят из своего взвода через фронт. Оброс здесь… Сейчас нас больше полсотни. Сбились. Разные все. Воры бывшие даже есть. Два человека. Из Струг Красных: когда немец-то взял, повыпускали всех из тюрьмы, ну а эти против немца пошли. Принял. Не побрезговал. Когда я к нему просился, говорит: «Раз осознал, борись. Бороться с нечистью никому не запрещено, всегда похвально…» Совсем недавно восемнадцать карателей постреляли… А этим добром, — и показал на оставшийся в бутылке самогон, — не балует, по норме выдает. Чаще после боя выдает. Армейская, говорит, норма. А я и армейскую не пью — не пристрастился…

Георгий Николаевич рассказал и о доблести Пнева. Чувствовалось: Пнева здесь любят.

На полянке появились бойцы — подходило время обеда. Петр смотрел на них и рассуждал про себя: «Раз такой отряд, то можно даже и остаться пока. С фронтом прояснится, тогда и пойду дальше. Надолго оставаться здесь тоже нельзя…» Уморившиеся — и от дороги и от разговоров — Петр и Валя полезли в палатку спать.

Георгий Николаевич разбудил Петра и Валю, когда перед палаткой опять на том же плаще стояла в ведре, дымясь, картошка в мундире, а рядом в эмалированной миске с верхом розовела жирная баранина. Аппетитно пахла большая краюха ситного хлеба.

— А я ужин успел взять на вас сюда, — говорил Момойкин, пятясь на коленках из палатки. — Повечеряем давайте.

Петр оглядел «стол» и подумал: «Живут сытно».

За палаткой Пнева, через ольшаник, просвечивало озерко. Петр и Валя пошли умыться. Через кусты увидели: правее, на берегу, задумавшись, сидел Пнев и смотрел на застывшее в воде отражение желтеющего леса. Близилась осень. Об этом, возможно, и думал Пнев… Пора была строить и землянки… Когда Петр и Валя умылись, Пнева уже не было.

Вернувшись, Петр увидел на «столе» бутылку с оставшимся самогоном.

— Не будем мы пить, пожалуй, — насупившись, скачал он.

— Ни к чему, — проговорил Момойкин. — Помню, в гражданскую этак у нас одну роту красные до единого, пьяненьких-то, пленили… Смирился, не армия же здесь, да и не пью сам-то.

Анохин осуждающе поглядывал на Петра. Сопел. Когда же стали ужинать, проговорил, давясь горячей картошкой:

— Оно… к такой еде по лафитничку бы и не того, не помеха. — И заискивающе поглядел на Момойкина: — Аль не так?

— Выпили же давеча за встречу, — вмешалась Валя.

Анохин, которому выпить, очевидно, хотелось, но который не мог ронять перед остальными своего достоинства, обратился ко всем уже с такими словами:

— Вот, думаю, интересно русский человек устроен: есть так есть, пить так пить… Ну, не кажный. А почему? Ведь германцы, — и поправился, — гитлеровцы, оне… в меру, чай? Одно слово, образованность.

— Сказал! — перебил его Георгий Николаевич. — Насмотрелся я и на них в Эстонии. Они это свое по глотку да по кусочку, а чужое… До поноса объедаются и опиваются. От жадности у них эта экономия.

— Оно… так, — согласился вдруг Анохин. — Чужое, оно чужое и есть. Его не жалко. Вот и жрут и пьют от пуза…

Разговор о том, как пьют и едят немцы, шел весь остаток ужина. К самогону так и не притронулись. Когда Момойкин убрал со стола, все решили прогуляться к озерку, где уже собирались бойцы отряда.

— Там у нас как бы увеселительное место, — объяснил Момойкин.

— Клуб, выходит, — шутливо добавила Валя и накинула на себя кофту — от воды тянуло сыростью.

Когда они подошли к бойцам, гармонист уже играл «Хаз Булата», а Егор, закинув голову и отсвечивая лысиной, мял в руках старенькую клетчатую кепку и, немного фальшивя, драл звонкий, с переливами голос так, что слова песни далеко разносились по лесу.

Увидав подошедшего Момойкина, Егор вдруг перестал петь, подскочил к Георгию Николаевичу. Схватив его за руку, повел в круг. Кричал гармонисту:

— «Кудеяра», «Кудеяра» давай! Пока не споет, не отпустим!

Петр посматривал на них и тянул Валю в сторону. Думал: «Сдурели… Услышать же могут?! Вдруг где каратели рыщут?»

Войдя в круг, Момойкин скрестил на груди руки и негромко запел мелодичным, низким голосом:

Было двенадцать разбойников,
Был Кудеяр — атаман,
Много разбойники пролили
Крови честных христиан…

С третьей строки мелодию подхватили голоса и гармошка. Георгий Николаевич в это время не пел: грустный, он кротко смотрел на гармониста, который тихо выводил мелодию.

Когда гармошка и голоса смолкли, Момойкин запел дальше.

Петр и Валя наблюдали.

— У них, наверно, ее каждый вечер поют, — посмеиваясь, сказал Петр.